Практика обеспечения общественной безопасности в Санкт-Петербургской губернии. 1716 г.

Специализированная полицейская служба появилась в России поздно. Обычно её историю отсчитывают от 1718 г., когда в Санкт-Петербурге учредили должность генерал-полицмейстера, в чьем ведении оказался контингент полицейских, призванный поддерживать благоустройство и правопорядок в столице. Но более или менее развернутая сеть полицейских учреждений была создана в России и того позже – лишь в результате екатерининских реформ. А вот уголовная преступность была всегда, и противодействие ей в отсутствии специальной полицейской службы оказывалось серьезной проблемой как для властей, так и для населения. Особенно остро эта проблема обнаруживала себя во время разнообразных общественно-политических катаклизмов, неизбежно вызывавших количественный рост преступлений, их широкий территориальный размах и квалифицированный характер.

Петровская эпоха была одной из тех, когда уголовные преступления превратились в серьезную угрозу функционирования государства. Если это утверждение и кажется преувеличением, то лишь оттого, что данный вопрос до сих пор не исследован комплексно и системно. Трудов на этот счет немного. Основное их количество посвящено истории создания столичной полиции, деятельности первого генерал-полицмейстера А. М. Девиера, работе московской полицмейстерской канцелярии и т.п. [25, c. 5-39; 26, c. 88-96; 1, с. 70-73; 7, с. 13-22; 9, с. 34-40]. Очень редки работы по истории противодействия уголовным преступлениям в сельской местности и в провинциальных городах петровского времени {1}. Возможно, такая историографическая избирательность оказалась обусловлена тем, что внимание историков традиционно фокусировалось на всепоглощающей теме реформ, через призму которых оценивался весь исторический период. В этом большом проблемном поле уголовная преступность (а значит, и борьба с ней), в отличие от борьбы с политическими и должностными преступлениями, не могла претендовать на повышенный исследовательский интерес. Не стоит забывать и о том, что в советский период организованную уголовную преступность часто определяли как проявление классовой борьбы, что мешало вычленению предмета изучения и вело к ложным интерпретациям исторических фактов.

{1} Общее состояние изученности проблемы можно понять из историографической работы В. Л. Рассказова [17, с. 243-258].

Между тем, у людей, которым довелось жить в то время, были иные взгляды на ситуацию. Всезнающий Иван Посошков считал уголовную преступность одним из главных препятствий процветания страны. «Разбойников у нас в Руси паче иных государств множество, ибо не токмо по десяти или двадцати человек, но бывает по сту и по двести человек в артеле и больши (и аще их весьма не истребити, то царству нашему российскому ни коими делы обогатитися невозможно)…», – писал он в книге «О скудости и богатстве» [11, с. 50]. Архивные документы подтверждают правоту писателя-экономиста: истории о целых бандах, терроризировавших население по всем петровским губерниям, блокировавших внутренние коммуникации и державших под контролем волости и уезды, весьма многочисленны. Санкт-Петербургская губерния в этом ряду не исключение. Судя по источникам, разгул «воровских станиц» достигал в разные годы масштабов настоящих боевых действий. В качестве лишь одного примера приведу сведения из челобитной крестьян Чамеровской волости, входившей тогда в состав Ярославской провинции названной губернии от 15 мая 1715 г., в которой описываются события 1710 г. Тогда контроль над волостью захватили в свои руки разбойничьи шайки, самой крупной из которых (свыше сотни человек) была банда атамана Савватия Вахрушенка. Начав свои действия с разграбления богатого села Романовского, принадлежавшего боярину П. И. Бутурлину, где они выжгли до 50 дворов, и с набегов на окрестные деревни, разбойники попытались захватить и центр присуда – село Чамерово, в котором хранилась «государева денежная казна» в две с лишним тысячи рублей. Это были деньги, собранные по окладным сборам с волостных крестьян за первые две трети 1710 г. и предназначавшиеся для отправки в столицу. Сидевший в Чамерово комендант Федор Лаговчин, совершенно не располагая военными ресурсами, сумел мобилизовать местных жителей и в результате пятичасового боя отбить нападение. Несмотря на это, Вахрушенок настолько обнаглел, что письменно потребовал у коменданта обеспечить его людей «порохом и припасами», грозя новым приступом. Напрасно Ф. Лаговчин взывал о помощи в Ярославль, подчеркивая, что без поддержки служилых людей он не только не отстоит села, но и не сможет обеспечить сохранность казны. Провинциальный центр не удостоил коменданта даже отпиской, а Вахрушенок, между тем, сумел существенно усилить свои возможности. Он объединился с более мелкой бандой атамана Гаврила Боровиченка, и в числе свыше полутора сотен человек вторично напал на волостной центр. Из челобитной видно, что комендант Лаговчин использовал все имеющиеся у него скудные резервы. На защиту, кроме самих селян, были подняты подьячие местной канцелярии, приставы, тюремные сторожа и даже местный палач. Но на этот раз силы оказались не равными. В результате длительного боя разбойники получили богатую поживу. Они захватили казну, разграбили чамеровские церкви, многие дворы сельских жителей, разгромили канцелярию, частью уничтожив, а частью подрав на патроны хранившиеся там документы, и скрылись. Коменданту и подьячим каким-то образом удалось спастись; из служителей на поле боя остались приказчик села Романовского Автоном Бухарев, палач и два тюремных сторожа [21, л. 27-27 об.].

Что могла противопоставить местная власть этой и подобным угрозам? Ценную информацию на этот счет содержит указ Санкт-Петербургской губернской канцелярии от 6 июня 1716 г., обнаруженный автором в фонде Юстиц-конторы РГАДА (ф. 285). Принятый в качестве непосредственной реакции на ситуацию в Ржеве Володимеровой (думается, вполне типовой, отраженной в многочисленных жалобах крестьян и помещиков губернии), указ раскрывает конкретные действия губернской администрации, определяет способы искоренения действующих на территории губернии разбойничьих шаек и меры по профилактике их появления. Конечно, указ есть указ – как любой нормативно-законодательный документ, он, скорее, фиксирует в своем тексте намерения, чем реализованные действия. Но уровень принятия указа – губернский, позволяет полагать, что он лучше отражает реальность, чем иные указы высшей и центральной власти, по крайней мере, потому, что его писали люди, находящиеся, по своему служебному рангу, ближе «к земле» и непосредственно отвечавшие за состояние дел в губернии. Хотя в преамбуле губернского указа отмечалось, что он был принят коллегиально – губернатором «с товарыщи», едва ли следует сомневаться, что его авторство принадлежит А. Д. Меншикову. Известно, что этот выдающийся государственный деятель Петровского царствования отличался высокой продуктивностью на посту главы столичной губернии, полностью контролировал кадровые перемещения, вникал во все мельчайшие подробности её управления, в том числе и как нормотворец, автор разнообразных должностных инструкций и других распорядительных документов. Несомненно, что такое важное дело, как борьба с преступностью на вверенной ему территории, находилось под самым пристальным личным контролем сановника.

Данный экземпляр указа адресован ландрату Бежецкой и Деревской пятин, составлявших ландратскую долю стольника Григория Тимофеевича Квашнина-Самарина, но, в целом, носил циркулярный характер и предназначался к рассылке всем руководителям административно-территориальных подразделений губернии различного уровня.

* * *

Для начала рассмотрим, что именно предусматривал Меншиков для обуздания уголовников, а после проинтерпретируем текст.

Прежде всего, губернатор намеревался сбить волну организованной преступности, покончить с уже существовавшими бандами. Непосредственное руководство этими действиями вменялось в обязанность обер-комендантам и комендантам, их заместителям и другим «управителям», под которыми, видимо, в первую очередь имелись в виду ландраты. Этим администраторам, на вверенной им территории, следовало собрать ополчение и сформировать из его состава вооруженные отряды. Ядром ополчения, по смыслу указа, становилась городовая служилая корпорация, включавшая отставных офицеров и местных дворян, в том числе недорослей в возрасте от 14 лет и дворян, платящих окладные деньги вместо отбывания действительной службы, «с ружьем и людьми их, сколько у кого есть». Ополчение получало дополнительный ресурс в лице мобилизованных из уезда «прикащиков, и старост, и крестьян по скольку человек возможно с ружьем же, а буде у кого ружья нет – с косами, и с рогатины», и традиционную сотенную организацию. Сотенными командирами «выбирались» (т.е. назначались комендантами) «добрые и знающие люди» из дворян, а ополчение в целом поступало под личное командование комендантов, которые и должны были вести его в бой, оставив, ради такого важного дела, даже управление городом на кого-то из избранных дворян. Задачей ополчению ставилось уничтожение «воровских станов» – разбойничьих баз, поимка преступников, доставка их в уездный город и проведение следственных действий – розыска. Следственные материалы надлежало отправлять в губернскую канцелярию, в которой, очевидно, выносились приговоры, и определялась мера наказания подследственным (т.е. осуществлялись собственно судебные процедуры). Туда же надо было посылать подробные рапорты о ходе полицейских мероприятий (даты проведения операций, количество задействованных ополченцев, их поименный состав, начиная с командиров), поскольку указ обещал, что те «помещики и вотчинники, и люди их, и крестьяне, которые покажут в том усердное радение и службу, награждены будут Его государевою милостью» [22, л. 19об.-20об.].

В дальнейшем, после того, как все активные организованные преступные сообщества будут уничтожены, указом предусматривалось осуществление мер, направленных на ликвидацию самих условий для появления таковых в дальнейшем. Для этого, по мнению губернского руководства, следовало максимально ограничить все свободные перемещения людей. Под подозрением оказывались не только собственно «воровские люди» и беглые драгуны, солдаты, матросы и рекруты, но и вообще все «пришлые». Под таковыми подразумевались люди «всех чинов», у которых не окажется при себе «указов и отпусков за руками командиров или приказных людей, от кого они отпущены». Но даже самого факта наличия таких «отпусков» оказывалось недостаточно для передвижений. Местным властям надлежало, занеся данные об обладателе пропуска в специальную записную книгу, получить подтверждение о достоверности его посылки в пункте убытия и пункте прибытия («кто которого города на которой город шол, справливаться с теми городами»). Передвижения запрещались по проселочным дорогам, которые должны были перекрываться охраняемыми засеками; пытающихся пробираться проселками указ предписывал «ловить и отсылать в городы к розыску». Движение разрешалось только по большим дорогам, снабженным заставами для проверки проездных документов.

* * *

Обеспечивать действие пропускного режима должно было население, обязанное круговой порукой не только не давать пристанища подозрительным лицам, но и вести активный поиск и их задержание. Соответственно, ополчение, организованное для разгрома банд, после их ликвидации не распускалось, а лишь переводилось на, если можно так сказать, облегченный режим несения повинности. В сельской местности по-прежнему следовало иметь сотских и десятников, которые, в случае необходимости, могли бы собрать крестьян, вооруженных «во всяком десятке двум или трем человеком ружье, а достальным – рогатины, и копии, и косы, и иное тому подобное оружье, у кого какое есть», и подавать еженедельные рапорты о состоянии дел представителям администрации. В городах такую «милицейскую» службу («для всяких посылок и поимки воров и разбойников») возлагали на дворян от 14 до 40 лет и отставников-офицеров. Указ уже не сулил им за это «государеву милость»; подобная служба рассматривалась как вид деятельности, необходимый не только для защиты «государева интереса», но и самих помещиков. В то же время, А. Д. Меншиков и его сослуживцы по губернскому управлению не считали исполнение этих полицейских функций (при всей их значимости) за действительную службу: помещиков, положенных в оклад, не освобождали от платежа, «для того, что они всегда близ домов своих». Разумеется, что любого, уклоняющегося от несения полицейской повинности, проявляющего нерадение в преследовании преступников, а уж тем более дающего приют «пришлым», ждало наказание «то ж, что и ворам». Личная ответственность за поддержание описанного режима лежала на комендантах.

В этом небольшом, но очень насыщенном тексте содержится много информации, дающей пищу для размышления не только о методах борьбы с организованной преступностью, но и об общем состоянии управления и организации общества в России в первой четверти XVIII в.

Первое, что бросается в глаза – полное отсутствие упоминаний армии как инструмента искоренения разбойников. Создается впечатление, что в распоряжении губернской власти просто не было регулярных армейских частей, пригодных для поддержания правопорядка. Текст указа опровергает, или, как минимум, серьезно корректирует устоявшееся мнение о том, что в петровское время полицейские функции исполняли гарнизонные, а порой и полевые команды [2, с. 9; 8, с. 11]. Конечно, из источников известно, что при возможности военных использовали в преследовании разбойничьих шаек. Более того, сенатский указ от 12 августа 1712 г. обязывал командиров армейских полков не только участвовать в уничтожении банд по запросам местных гражданских руководителей, но проявлять инициативу в этом важном деле. Полковым командирам грозила ответственность за непринятие мер по борьбе с организованной преступностью [14, № 2573]. Но цитированный губернский указ даже такой возможности (здесь и далее курсив автора. – Д. Р.) не предусматривает: про армию, про гарнизонные части, которые, казалось бы, по определению должны быть в распоряжении обер-комендантов и комендантов, в нем нет ни слова. Повторно и более развернуто роль армии в поддержании правопорядка раскрывала «Инструкции полевых и гарнизонных команд офицерам, отправленных для сыску беглых драгун, солдат, матросов и рекрут для искоренения воров и разбойников и пристанодержателей их» [16, № 3477] от 24 декабря 1719 г. Но документ появился на свет несколькими годами позже рассматриваемых событий и был создан с расчетом на то, что вскоре по всей территории государства будут расквартированы войска, освободившиеся с театров военных действий. Тем не менее, известно, что размещение войск по губерниям растянулось на несколько лет, и эффективность участия армейских команд в борьбе с организованной уголовной преступностью – тема, требующая отдельного исследования.

В приведенном меншиковском тексте 1716 г. общая ответственность за охрану общественной безопасности ложится на местных администраторов, непосредственное исполнение – на местное население всех категорий, в порядке исполнения повинности.

Примечательно, что ключевой фигурой в вопросах поддержания общественной безопасности, согласно указу, определялся комендант, а территориальными границами зоны его ответственности – уезд. На первый взгляд, в этом нет ничего удивительного. И в допетровскую эпоху руководитель уезда – городовой воевода, был ответственен за всё, происходящее в рамках его административной территории. Даже наличие в уезде губной избы со старостой и его аппаратом, специализировавшимися на противодействии уголовной преступности, не снимал с воеводы обязанностей по охране правопорядка. Если же учесть, что губная организация имела не повсеместное распространение, а там, где она была развита, как, например, в южных уездах России, губные старосты в конце XVII в., оказались попросту подчинены воеводской власти, ведущая роль воевод в искоренении разбоев не подлежит сомнению {2}. Конечно, в XVII в., особенно во второй половине, для организации оперативных-следственных действий и полицейских операций в провинции, Москва, в ряде случаев, отряжала т.н. сыщиков – коронных агентов, подчиненных тем или иным профильным приказам (Разбойному, Земскому, Сибирскому). У них имелись широкие полномочия, и местные администрации обязаны были содействовать им в проведении розысков {3}. После ликвидации Разбойного (Сыскного) приказа в 1701 г. и окончательной ликвидации губных учреждений в 1702 г. воеводы стали единственными должностными лицами, на которых легла ответственность за поддержания правопорядка на местах. Содержание цитируемого указа побуждает критически воспринимать информацию о восстановлении в 1710-1711 гг. института сыщиков [12, № 2310; 13, № 2439]. Подчиненные приказу Земских дел, ведомству, возникшему в 1701 г. [3, с. 389-390], они, судя по сенатскому указу от 12 октября 1711 г., виделись верховной властью в роли действенного и общегосударственного органа, координирующего и руководящего полицейскими и судебно-следственными мероприятиями на местах, но утверждать, что это именно так и произошло, следует с большой осторожностью. Судя по анализируемому документу, власти Санкт-Петербургской губернии на сыщиков нисколько не уповали и даже речи о них не вели. Петровские коменданты в 1700-х – 1710-х гг., по сути, стали правопреемниками городовых воевод в обеспечении общественной безопасности.

{2} Подробнее см.: [5].
{3} Если проводить какие-то аналогии с современностью, то институт сыщиков XVII – первой трети XVIII в. по своим задачам был близок нынешней криминальной полиции, а в компетенцию местных администраций входило выполнение задач, присущих современной полиции общественной безопасности, хотя, разумеется, такой четкой специализации тогда не было, и обе институции, в зависимости от ситуации, могли исполнять функции и той, и другой полиции одновременно.

Однако известно, что ко времени опубликования указа (1716 г.) в России третий год шла т.н. ландратская реформа. В соответствии с именным указом от 28 января 1715 г. [15, № 2879] должна была произойти очередная реорганизация низового административно-территориального деления. Место уездов, по замыслу законодателя, занимала в этом случае ландратская доля; ландрат становился её руководителем, оттесняя на второй план коменданта, при этом власть комендантов ограничивалась лишь теми городами, в которых располагались гарнизоны. Эта схема, как было доказано еще М. М. Богословским, очень плохо приживалась на практике [4, с. 45-144]. Ландратские доли, созданные, между прочим, не повсеместно [23, с. 162-176, 188-195; 24, с. 31-47], лишь усложнили существовавшую территориальную организацию и запутали взаимоотношения между комендантами и ландратами. Если вернуться к ситуации в Санкт-Петербургской губернии, то к 1716 г. её деление на ландратские доли можно считать свершившимся фактом: таковых было создано 18 {4}. Но анализируемый указ губернской канцелярии ясно дает понять, что, вопреки этому факту, главными действующими лицами, на которых возлагалась борьба с разбоями, оставались обер-коменданты и коменданты, власть которых отнюдь не ограничивалась гарнизонными частями, о которых (как писалось выше) не было сказано ни слова, а распространялась на город и уезд. И хотя конкретный экземпляр указа адресовался ландрату Г. Т. Квашнину-Самарину, в самом его тексте ни о ландратских долях, ни о ландратах речи не шло. Последние, в лучшем случае, угадываются под общим и размытым термином «управители», к каковым могут быть отнесены как ландраты, так и самые разные должностные лица от офицеров-управителей монастырскими вотчинами до всяких «командиров» с разовыми поручениями вроде комиссаров, посланных руководить дорожно-строительными работами или заготовками корабельного леса. Таким образом, этот губернский указ, посвященный, вроде бы, вполне конкретной проблеме, становится любопытным, хотя и косвенным источником по истории организации местного коронного управления накануне второй областной реформы в целом.

Ближайшим ресурсом коменданта в формировании вооруженных отрядов для преследования разбойников и его кадровым резервом, согласно меншиковскому распоряжению, было местное дворянство. Из содержания документа видно, что оно сосредоточено в городе – уездном центре. Для губернских властей, в данном случае, это непреложный факт: даже если дворяне проживают в своих сельских усадьбах, город для них – естественный центр географической и административной консолидации. Во время «горячей» фазы операции дворяне становятся сотниками ополчения, а один из них замещает коменданта на городском управлении; в дальнейшем их предусмотрено держать в городах «для посылок» и использовать в качестве вспомогательной силы для «поимки воров и разбойников», хотя основная тяжесть «профилактики» организованной преступности (сооружение засек, несение караульной службы, быстрое реагирование на появление «пришлых» людей и «воровских пристаней») переходит на крестьян.

{4} Это явствует из «Именной росписи ландратам и камисарам Санкт-Питербургской губернии» от 19 января 1717 г. [20, л. I, 1-7 об.].

Надо заметить, что в петровской России не только администрация Санкт-Петербургской губернии, но и центральные власти, и сам государь рассматривали пресловутое «местное дворянство» как едва ли не панацею в решении всех проблем, связанных с кадровым дефицитом. Любая из многочисленных канцелярий и комиссий должна была рассчитывать в своей деятельности на сотрудников их числа местного дворянства; ландратов планировалось рекрутировать из местного дворянства; из местного дворянства следовало выбирать «комиссаров от земли», которые вместе с уполномоченными офицерами прочились в сборщики подушной подати; местное дворянство содействовало дорожному строительству, контролю за казенными подрядными операциями, на него же, как мы видим, уповали как на военно-полицейскую силу.

Между тем, на поверку часто оказывалось, что местное дворянство, этот, в правительственных представлениях, неисчерпаемый кладезь «земских сил», было малолюдным, недостаточно мощным, во всяком случае, для того, чтобы выполнять многочисленные поручения короны. Затяжная война и рост численности вооруженных сил непрерывно втягивали в свой водоворот всех пригодных к действительной службе помещиков. Попав в армию, вернуться к прежней усадебной жизни удавалось лишь тем, кто оказывался совершенно непригодным к строевой по физическим показателям (по дряхлости, тяжелым увечьям и болезням). Конечно, при слабом уровне учета и контроля, в мобилизационные сети попадали далеко не все. Материалы Герольдмейстерской конторы, например, приводят немало случаев выявления 30-ти и 40-летних «недорослей», умудрявшихся избегать смотров и сидевших без дворовых и крестьян на «своей поместной земле» по глухим углам обширных российских провинций. Но насколько многочисленным и, самое главное, пригодным хоть к какой-то полезной деятельности был этот контингент, пока остается только гадать. Те же ландраты, чаще всего, набирались не столько из местных дворян, сколько из «царедворцев» – столичного дворянства, старых придворных чинов (стольников, стряпчих и жильцов), расписанных по губерниях в качестве минимального кадрового резерва на занятие руководящих должностей в местном аппарате. Известно также, что иные из помещиков сами сколачивали шайки из своих дворовых и промышляли разбоем {5}. В итоге выходит, что единственной значимой силой в борьбе с бандитизмом, разбоями и грабежами в провинции оставалось крестьянство {6}.

{5} Такая банда, организованная в Костромском и Галицком уездах помещиками З. Полозовым, Н. Сытиным и П. Синяшиным, была разгромлена (кстати говоря, с помощью военных, силами роты капитана Рагульского) в 1702 г. См.: [6, с. 36-37]. Уклонявшихся от службы и промышлявших разбоем помещиков Ф. Пустошкина из Устрицкого стана Новгородского уезда и И. Золоторева из Алексинского уезда вспоминал И. Т. Посошков [11, с. 106].
{6} Источники показывают, что часто местные дворяне были совершенно бессильны в противостоянии с разбойничьими бандами. Упоминавшийся выше указ о назначении сыщиком полковника Ф. Ю. Козина для поимки воров и разбойников в 1710 г., стал прямой реакцией на челобитные клинских, волоколамских и можайских помещиков, чьи деревни и усадьбы безнаказанно грабили и жгли разбойники. В 1709 г. шайка из 20 человек, в составе которой, правда, были шведские солдаты, отбившиеся от своих частей, разграбили в Ильинском погосте Новгородского уезда сёла помещиков Б. Рахманова и П. Черткова (причем первого убили). Петр Чертков, имевший в столичном гарнизоне знакомого офицера, капитана А. П. Путилова, просил о военной помощи, указывая, что данный эпизод был не единичен: «…раззоряютца государевы люди от таких воров и шишей по вси годы». И лишь благодаря этому знакомству помещику удалось выйти на петербургского коменданта Д. Я. Бильса и губернского обер-коменданта Р. В. Брюса и добиться действенной реакции властей [18, л. 15-49]. Такие примеры можно продолжать.

Не менее любопытны предписанные указом меры по профилактике бандитизма и разбоя. Их главная идея – тотальный контроль над географической мобильностью населения. Справедливо полагая дезертирство и бегство едва ли не главными источниками преступности, носители этой идеи, конечно, не задумывались над тем, какими причинами они порождены. Предельно ограничить свободу передвижения ради достижения социальной стабильности и эффективного фиска стремились не только кн. А. Д. Меншиков «с товарыщи». Эта мысль буквально витала в воздухе и читается в сочинениях разнообразных прожектеров 1700-х – 1720-х гг.: Федора Салтыкова, Семена Юрлова, Алексея Нестерова, Ивана Филиппова, Ивана Посошкова [10, с. 1-68; 11, с. 108-109, 149, 153-154, 158-159]. В конце концов, она воплотится в паспортную систему, возникшую в ходе податной реформы 1719-1728 гг. Что касается рассматриваемого указа 1716 г., то он поражает радикализмом предложенных действий. Как было замечено, по букве и духу указа в число подозрительных автоматически попадали все проезжающие, люди «всех чинов». И если проверка проездных документов и фиксация данного факта в специально учрежденной для того книге вполне укладывается в традиционную практику функционирования коммуникаций эпохи (выдача подорожных и их запись по ямам, в почтовых конторах и на станциях было делом рутинным), то требование посылать дополнительные запросы с подтверждением легальности поездки в город убытия и в город прибытия выглядит избыточным. Как это можно было воплотить на практике и сколько времени требовалось для получения таких подтверждений, учитывая вечный недостаток людей для посылок и трудности преодоления пространства, – остается загадкой. Между тем, подобные меры, если они последовательно исполнялись, ставили под угрозу срыва всю, так сказать, казенную логистику. Движение по дорогам губернии было, по понятным причинам, очень интенсивным и в первую очередь это касалось именно тех «больших дорог», которые связывали две столицы между собой и столицы с уездными городами, и которые единственно были открыты для легального передвижения в соответствии с меншиковским указом. Вот, для примера, донесение в Санкт-Петербургскую губернскую канцелярию «почтовых дел управителя» Ивана Бровитенева из Новгорода от 23 октября 1715 г. Чиновнику поручалось обустроить новопостроенный участок тракта («першпективной дороги») от Санкт-Петербурга до Новгорода почтовыми станами. Мало того, что для этого пришлось снять всех лошадей и ямщиков с летней Ладожской дороги, так их еще и не хватило: из шести станов получилось обустроить пять. В донесении слышится вопль отчаяния: «А для того, что оною дорогою перегон излишнее прежнего и нынешним путем почтовая гонба жестока, понеже посыланные от царского величества куриеры едут непрестанно, и выходит на всякие сутки меринов по десяти, и по пятнатцати, а иногда и болши, и теми меринами на почтовых станех никоторыми меры управитца невозможно…» [19, л. 191]. В этом пассаже нет преувеличения; если учесть, что каждый стан имел в своем составе 22 лошади, то можно представить, что и люди, и кони при таком режиме работали на пределе возможного. Поэтому, очевидно, что получать по каждому случаю подтверждение о легальности поездки «людей всех чинов» было физически невозможно; для казенных курьеров просто необходимо было делать исключения, и данная норма указа, наверное, применялась выборочно.

Столь же трудновыполнимым, хотя по своему мотивированным, выглядит запрет на использование проселочных дорог и их блокирование засеками и караулами. Надо полагать, что проселками пользовались не только «воровские люди»; их закрытие в потенциале нарушало всякую экономическую жизнь в уездах, поскольку ставило под вопрос коммуникацию между селами и деревнями как элементами сельскохозяйственной инфраструктуры.

* * *

Что же в итоге? Анализ текста указа санкт-петербургской губернской канцелярии 1716 г. и некоторых «конвойных» текстов показывает, что правительственный арсенал противодействия организованной уголовной преступности в петровское время был крайне ограничен. По сути, он не выходил за рамки практик предшествовавшего периода. Регулярная армия, созданная в ходе реформ, использовалась в полицейских операциях слабо. Даже в Санкт-Петербургской губернии, где при наличии значительного количества городов и крепостей с гарнизонами, их потенциал по какой-то причине не мог быть использован в достаточной мере. Во всяком случае, кн. А. Д. Меншиков, чей административный ресурс был мощнее, чем у любого из современных ему губернаторов, разрабатывая меры по борьбе с разбоями на территории губернии, совсем не брал в расчет привлечение регулярных военных команд.

Использование местного дворянства и отставных офицеров для создания отрядов самообороны и контроля за криминальной обстановкой в уездах едва ли являлось настолько действенной мерой, чтобы с её помощью можно было надеяться на сохранение устойчивого контроля над ситуацией. Впрочем, всё могло зависеть от конкретных обстоятельств в том или ином случае, и роль дворянского милицейского ополчения в борьбе с организованной преступностью нуждается в масштабном и систематическом исследовании.

В отсутствии специализированных криминальной и полиции общественной безопасности властям оставалось уповать только на мобилизацию крестьян на основе веками проверенной сотенной организации и круговой поруки, в порядке несения очередной повинности. Парадокс заключался в том, что это же крестьянство являлось, в конечном итоге, главным (хотя и не единственным) источником формирования криминальной среды. Нужен был очень высокий уровень криминогенности, чтобы крестьяне, почувствовав серьезную угрозу своим жизням и имуществу, не на страх, а на совесть встали на защиту правопорядка и прекратили давать хлеб и кров беглым и «гулящим».

В качестве профилактической меры губернское руководство рассматривало установление жесткого режима контроля над мобильностью населения. Насколько последовательно его удавалось претворять на практике, и какова была его локальная эффективность – вопросы, требующие специального выяснения. Но, по крайней мере, идея ограничения свободы передвижения, в первую очередь – тяглого населения, оказалась настолько заманчивой, что привела, по совокупности причин, к введению паспортной системы.

Вернуться в номер