Как бы мы ни относились к имперской политике, колонизации и влиянию империй на население присоединенных к ней территорий, трудно не согласиться с мнением британского исследователя вопроса Джереми Паксмана, что «империя открывала практически безграничные возможности любому человеку, кто имел достаточно твердости, чтобы ухватиться за них обеими руками» [8, р.11]. И примеры действий данного социального механизма снятия внутренних противоречий мы можем проследить не только в границах Британской империи. Формирование в российской общественно-политической и литературно-творческой среде легенды о личности и военной деятельности Петра Степановича Котляревского может быть ярким образцом того, как реальная деятельность типичного представителя российских военных кругов так называемой «Кавказской школы» была переплавлена в имперскую политическую пропаганду, а коммеморация его личности использовалась с четкими имперскими идеологическими целями.
П.С. Котляревский был сыном бедного священника села Ольховатки Харьковской губернии [2, с. 89]. Получив начальное образование у сельского дьячка, он первоначально собирался связать свою судьбу с церковью – Харьковском духовным коллегиумом. Однако в 1792 году случай свел его с выдающимся Кавказским деятелем – полковником И.П. Лазаревым, который в снежную бурю был вынужден коротать около недели в Ольховатовке и в доме сельского священника подметил в «подростке-поповиче черточки совсем не духовного свойства» [3, с. 254]. Он уговорил отца Котляревского Степана (отчества которого не знали и историки XIX в.) «поручить ему сына», то есть отдать его на военную службу. Этот эпизод из жизни будущего военного деятеля давал основание его биографам говорить, что «судьба, случай, может быть, предопределение свыше – вот, что вывело его на путь славы» [3, с. 255]. В мае 1793 г. П.С. Котляревский в возрасте 13 лет был определен рядовым в 4-й батальон Кубанского егерского корпуса, которым командовал сам И.П. Лазарев. Последний заботился о службе и военном образовании молодого человека. Свою боевую деятельность Котляревский начал в 1796 г., когда в составе отряда генерала Бибикова Кубанский корпус совершил тяжелый поход к Дербенту и участвовал в его штурме. В 1799 г. молодой человек был удостоен первого офицерского чина подпоручика и назначен адъютантом к генералу Лазареву. Он сопровождал своего командира в знаменитом переходе российских войск через Кавказский хребет в Грузию и по занятию Тифлиса явился деятельным помощником по административному устройству закавказских владений России [2, с. 234]. В 1800 г. Котляревский участвовал в разгроме лезгин Омар-хана Аварского на р. Иоре, в подавлении антироссийского мятежа представителей грузинского царского дома, а после смерти генерала Лазарева в 1801 г. перешел из штабной в строевую службу. В составе 17-го егерского полка он в 1803 и 1804 гг. дважды участвовал в штурме Ганжи, а затем в двух русско-персидских войнах. Блестящие способности Котляревского выдвинули его из среды других офицеров [2, р. 89].
Судьба и карьерный рост Котляревского давали яркие сюжеты для имперских идеологических построений. «На что он мог бы рассчитывать при начале своей жизни? – задает риторический вопрос А.А. Каспари, – Самое большее на то, чтобы пристроиться в каком-нибудь сельском причту, в наилучшем случае «попеть» в какой-нибудь захолустной церковке. Вряд ли у него могла бы быть какая-нибудь иная жизненная дорога, и вдруг про этого жалкого, ничтожного поповича поет сам великий Пушкин» [3, с. 255]. При этом не только автор «Покоренного Кавказа», но и многие другие на примере Котляревского подчеркивали, что даже совсем незнатный человек в «имперском проекте» России мог благодаря своим талантам продвинуться по службе и сделать блестящую карьеру. «Прошло совсем немного времени, – отмечает В.А. Потто, – а имя Котляревского сделалось достоянием лучших страниц русской истории, и немного вождей стяжали себе такую громкую славу, как он. Спустя девять лет после падения Ганжи, бедный, никому не известный армейский штабс-капитан, на тридцатом году своей жизни, был уже генерал-лейтенантом и кавалером св. Георгия 2-го класса» [5, с. 105].
Вершиной славы Котляревского стала русско-персидская война 1803–1813 гг., когда в 1810 г. он был назначен командиром Кавказского (впоследствии переименованного в Грузинский) гренадерского полка. Благодаря предпринятому им военному маневру, русский отряд в 400 человек без штурма завладел крепостью Мигри, защищаемой двух тысячным гарнизоном, потеряв всего 6 человек убитыми. При этом Котляревский смог не только блестяще организовать оборону этой крепости от стремившегося взять реванш противника, но, контратаковав его на р. Аракс, рассеять персидскую армию. В сентябре 1811 г. Котляревский с отрядом из 2-х батальонов своего полка и 100 казаками перешел через заснеженный горный хребет и после полуторачасового боя овладел крепостью Ахалкалаки, потеряв при штурме 26 человек. Он очистил от персов Карабахское ханство и заставил его правителя признать над собой власть России, а затем перенес военные операции в соседнее – Талышское ханство. Понимая превосходство европейской военной стратегии ведения боя, генерал всегда выступал сторонником самых решительных действий. «Братцы! Вам должно идти за Аракс и разбить персиян, – обращался он с воззванием к своим солдатам. – Их на одного десять, но каждый из вас стоит десяти, а чем больше врагов, тем славней победа!» [1, с. 236].
Наступательная тактика прославила Котляревского, которого западные исследователи довольно метко сравнивают с образом идеального «франтирного конкистадора» [2, p. 145]. В своих же войсках генерал был известен военными афоризмами не меньше, чем реальными победами. «На пушки, братец, непременно на пушки», – ответил он проводнику, предлагавшему провести русский отряд для удара не в лоб, а в тыл персидской армии во время битвы под Асландузом. (Позднее генерал объяснял стратегическое решение опасениями не солдатских потерь, а того, что разгромленные им персы смогут увести свою артиллерию с поля боя.) «Бог, ура и штык даровали и здесь победу войскам Всемилостивейшего государя», – писал он императору Александру I в реляции о победе в этой битве [1, с. 236]. «Напрасно писать, все равно не поверят», – прокомментировал он решение занизить в реляции цифры потерь противника в этой битве. Наибольшей известностью в Кавказском корпусе пользовался упрек, брошенный генералом властям, ставившим победы на европейском театре военных действий выше, чем расширение азиатских границ империи: «Кровь русская, пролитая в Азии, на берегах Аракса и Каспия, не менее драгоценна, чем пролитая в Европе на берегах Москвы и Сены, а пули галлов и персов причиняют одинаковые страдания. Подвиги во славу Отечества должны оцениваться по достоинствам, а не по частям света, в коих происходили» [5, с. 93].
Концом военной карьеры Котляревского стал штурм крепости Ленкорани, окруженной болотами и сильно укрепленной. 31 декабря 1812 г., потеряв две трети из числа штурмующих войск, российский отряд занял город. В числе тяжело раненых был сам генерал. «Одушевленные присутствием знакомого героя, – описывает штурм Ленкорани военный историк Грузинского полка, – солдаты снова бросились на штурм и мгновенно взошли на стену. Но этой торжественной минуты Котляревский уже не видел. Пораженный тремя пулями в тот самый момент, когда он над трупами своих сподвижников воодушевлял оставшихся в живых, он повалился без чувств. Одна пуля попала ему в лицо и раздробила челюсть. Полумертвый шеф Грузинских гренадер был отнесен во взятую им крепость, где Провидение, спасшее жизнь героя, дало ему возможность увидеть русские знамена развивающимися на неприятельских стенах, обагренных его кровью» [1, с. 79]. Ближайшим следствием победы под Ленкоранью стало заключение Гюлистанского мира, по которому за Россией были закреплены Дагестан, Грузия и территории бывших персидских ханств в северном Азербайджане» [1, с. 79]. Заслуги Котляревского были отмечены императором, даровавшим ему «…на 31-м году жизни георгиевскую звезду на генерал-лейтенантском мундире… Котляревский, как виновник заключения славного Гюлистанского мира, остался памятным, как в истории своего отечества вообще, так и особенно Кавказа» [1, с. 79].
Однако из-за полученных ран генерал уже не мог продолжать свою военную карьеру «…и уже больше не возвращался к своему полку, хотя еще целый год считался его шефом и помышлял еще продолжать службу в его рядах. Удрученный ранами, он всю остальную жизнь провел в одиночестве, врачуя свои неизлечимые недуги» [1, с. 79]. Зачисленный по армии, генерал сначала поселился в селении Александровском около Бахмута, а позднее, в 1838 г., перебрался на южный берег Крыма, где под Феодосией приобрел мызу «Добрый приют». «Из головы героя были вынуты сорок осколков костей, и хотя Петр Степанович уцелел, но каковы были его страдания можно судить уже по тому, что он был не в состоянии выносить ни малейшего шума, свежим воздухом он мог дышать только в жаркие летние дни, всякое движение приносило ему муку, – и такая жизнь длилась 39 лет» [3, с. 257].
Биография генерала, истории о его подвигах и страданиях трактовались имперскими идеологами в четко определенном свете. «Ура – Котляревский! Ты обратился в драгоценный мешок, в котором хранятся в щепы избитые, бесценные, геройские твои кости, – писал И.Н. Скобелев. – Но ты жестокими мучениями своими и теперь продолжаешь еще служить государю с пользой, являя собой достойный подражания пример самоотвержения воина и христианина. Долго, долго бы прожил Котляревский, если бы только солдаты могли выкупить дни его своими головами» [5, с. 94].
О подвигах Котляревского прежде всего рассказывалось «нижним чинам» российской армии в довольно примитивной «ура-патриотической» форме. «Этот молодец, бывший начальником числом слабого, но грозного отряда, затеял завладеть басурманской крепостью Ленкоранью. У Котляревского стояло в строю всего 1500 человек, но ребята – залихватские! Режь, кровь не капнет! «К штурму, товарищи!» – гаркнул молодец. Солдаты встрепенулись, перекрестились и вихрем понеслись на крепостную стену… и с быстротой стрелы небесной, русский генерал явился под крепостной стеной первым. Ну какая же крепость не падет после этого к подножью царского трона!» [5, с. 94.]. Представление образа генерала в приведенном отрывке имело мало общего с реальными эпизодами штурма Ленкорани, умалчивало о тяжелых условиях зимнего перехода русского отряда через безводные степи, потерях в рядах штурмующих, и было направлено лишь на объяснение неграмотным рекрутам требований беспрекословного выполнения воли «отца-командира» и готовности умереть во славу русского царя.
Для образованной среды российского общества, знакомой с примерами героизма из греко-римской и европейской истории, предлагалась более тонкая трактовка подвигов Котляревского. «Имена Асландуза и Ленкорани напоминают два сверхъестественных военных эпизода, два небывалых примера в истории Кавказа; они отвергают собой значение боевых чудес, творенных величайшими героями целого света, и придают имени Котляревского какой-то сверхъестественный колорит» [1, с. 65], – отмечалось в военной истории Грузинского гренадерского полка. При этом обаянию подвигов легендарного героя поддались не только люди, служившие в офицерском корпусе, но и российские поэты, воспевавшие экзотику Кавказа и военно-политические события на дальней южной границе империи, такие, как А.С. Пушкин и В.В. Домонтович. «Читая про подвиги войск во время первой персидской войны в Закавказье, можно подумать, что читаешь жизнеописания величайших героев древнего Рима и Греции», – отмечал один из военных русских писателей [5, с. 93].
Имперская пропаганда подчеркивала, что российские власти воздают по заслугам своим героям, стремилась обеспечить своеобразную преемственность подвигов генерала и действий последующих военных и гражданских администраторов Кавказа. «Печально возвращались победоносные остатки отряда в Тифлис, сопровождая носилки, на которых лежал обезображенный и измученный страданиями любимый вождь их. Лицо его все сведено было в одну сторону, правого глаза не было, челюсть раздроблена, а из уха торчали разбитые головные кости. Главнокомандующий в полной парадной форме и в Александровской ленте, пожалованной ему за победы Котляревского, немедленно направился к больному, а скоро он имел честь поздравить его с чином генерал-лейтенанта за Асландуз и с георгиевской звездой – за Ленкорань, – награды необычайные на тринадцатом году офицерской службы» [5, с. 93]. Факт ранения и страданий героя в данном контексте должен был лишь оттенять грандиозность полученной им награды.
Не только А.И. Гудович, но и последовавшие за ним российские администраторы стремились связать свое имя с деятельностью генерала. В 1846 году, Наместник Кавказа и главнокомандующий кавказским корпусом М.С. Воронцов посетил Ганджу и, «…объезжая ее окрестности, указал то место, на котором впервые был ранен Котляревский. Он приказал поставить здесь памятник, чтобы почтить имя вождя, перед которым с изумлением останавливались позднейшие историки» [5, с. 106]. Инициатива Наместника была реализована в 1850 г. «В западной части города Елизаветполя находится каменный памятник, поставленный Генералу Котляревскому в 1850 году бывшим Главноначальствующим и Наместником Кавказа Графом Воронцовым и сооруженный на его личный счет», – отмечал в 1903 г. в официальном отчете о состоянии памятников в Елизаветпольской губернии ее губернатор [6, л. 2]. При этом вид мавзолея, воздвигнутого, по словам В.А. Потто, «за городом среди не застроившихся еще пустырей… не представляет собой ничего выдающегося в смысле идеи или работы» [4, с. 106]: это был стандартный обелиск с «острым 4-х конечным углом, на котором прикреплен медный шар, в который водружен небольшой медный крест, имеющий в основании своем изображение луны» [6, л. 2]. Символика «креста, попирающего полумесяц» должна была лишний раз показывать победу христианства над исламом, но сам монумент был ценен той «фоновой историей» о подвигах генерала, которую он транслировал будущим поколениям: при взгляде на этот памятник «так и повеют на вас предания старого Кавказа», – отмечал В.А. Потто [3, с. 106].
Оригинальный посыл был заложен в памятных досках, укрепленных на мемориале. Надпись на одной из них отмечала, что «близ сего места 2 Декабря 1803 г. при занятии садов и форштадта крепости Ганжи под Главным Начальством и в присутствии генерала-Князя Цицианова, ранен в первый раз пулею в ногу 17-го Егерского полка Капитан Котляревский» [6, л. 3.], – то есть просто коммеморировала событие, зато вторая четко связывала память о герое с высшим лицом в Кавказской администрации: «Скромный сей памятник герою Асландуза и Ленкорана соорудил в 1850 году бывший с ним в этом деле гвардии поручик граф Воронцов, впоследствии Главноначальствующий и Наместник на Кавказе», – обращая, таким образом, память на службу имперским политическим задачам 40-х – 50-х гг. XIX в. В этом контексте преподносился и рассказ о том, как незадолго до смерти генерала, М.С. Воронцов лично посетил его в Феодосии, заехав в Крым, несмотря на бурю, свирепствовавшую на Черном море, лишь для того, чтобы «повидать своего старинного друга» [5, с. 98].
К силе образа воспетого имперской пропагандой героя решил обратиться и сам российский император Николай I, начиная в 1828 г. очередную русско-иранскую войну. Произведя «немощного, никуда не годного инвалида» [3, с. 257] в чин генерала-от-инфантерии, он просил его принять командование над русскими войсками, отправлявшимися в поход. «Уверен, – писал Котляревскому император, – что одного имени Вашего достаточно, чтобы одушевить войска, вами предводительствуемые, устрашить врага, вами пораженного и дерзающего снова нарушить тот мир, к которому открыли вы первый путь вашими подвигами» [3, с. 258].
Несмотря на столь лестные отзывы о себе и своих заслугах, генерал отказался от предложенного ему поста, прожив до конца своих дней под Феодосией на полагавшуюся ему скромную пенсию. Однако факт его сопротивления воле одного из самых деспотичных российских императоров требовалось не только объяснить, но и трактовать в выгодном идеологическом свете. Поэтому акценты в повествованиях о Котляревском были переведены имперской пропагандой на рассказы о страданиях раненого, превращавшие его образ из «франтирного конкистадора» в «христианского мученика».
«Но «живой мертвец», как называл себя сам Котляревский, не мог исполнить державной воли» [5, с. 95], – восклицает В.А. Потто, рассказывая легенду о том, что терзавшийся угрызениями совести генерал до конца своих дней хранил рескрипт Николая I в одной шкатулке с осколками костей, вынутых из его головы хирургами, а перед смертью, приказал принести реликвию. «Вот, – сказал он, указывая на кости, – что было причиной, почему я не мог принять назначения Государя и служить до гроба ему и Отечеству. Пусть они останутся вам после моей смерти на память о моих страданиях» [5, с. 96]. Передача потомкам своих костей как реликвии, строительство часовен в именье, благотворительная деятельность генерала, стремление обеспечить после своей смерти судьбу его племянницы и двух раненых сослуживцев, живших вместе с ним, становились видными сюжетами в повествовании о частной жизни Котляревского, превращенного имперской идеологической машиной теперь в образец христианского терпения. «Какая глубокая вера должна быть у человека, чтобы почти сорок лет сносить физические мучения без всякой надежды на избавление от них, – пишет А.А. Каспари, – …но Котляревский предпочел мученическую жизнь радостной смерти, памятуя, что всякая жизнь происходит от Бога и никто, кроме него, не может распоряжаться ею… Обнаженный мозг Котляревского был здоров, жив и работал. Герой слышал, знал, что там, где так ярко сияла его слава, явились новые люди, новые титаны войны» [3, с. 257].
Вместе с тем военно-политическая обстановка на Кавказе в третьей четверти XIX в. существенно отличалась от реалий русско-персидских войн начала столетия: геополитические соперники уже не предъявляли права на давно утраченные территории. Кроме того, интегрирующийся в состав единого политико-экономического, культурного и образовательного пространства России регион не нуждался в идеологии военного времени. Поэтому память о противоречивом генерале – «франтирном конкистадоре», напоминавшем о насилии, войнах и «умиротворении» взбунтовавшихся, – была в нем не слишком уместной. Памятник Котляревскому в Елизаветполе (бывшей Ганже) оказался во второй половине XIX в. заброшен и, по словам В.А. Потто, «близился уже к своему разрушению» [4, с. 106].
В 1893 году штабс-капитан Гильчевский в окрестностях Елизаветполя случайно наткнулся на позабытый монумент, и «сочетание двух имен Воронцова и Котляревского, глубоко поразило его». Военные Асландузского резервного батальона, считавшие себя преемниками традиций когда-то размещенного здесь гарнизона и «имени славной Асландузской битвы», выступили с инициативой реставрировать мемориал. «Таким образом памятник, обреченный уже разрушению по непростительному равнодушию нашему к отечественной славе, снова возник из своих печальных развалин» [4, с. 107]. При этом военные преследовали и вполне прагматичные цели – придать истории своей войсковой части историческое обоснование, связать ее с памятью о генерале и одержанной им блестящей победе. Поэтому они внесли в образ памятника некоторые коррективы – укрепили дополнительную – третью табличку на мемориале, коммеморирующую факт реставрации ими монумента и имя человека (полковника Чирдилели), командовавшего в это время полком [6, л. 3]. В таком виде памятник сохранялся и в начале ХХ в. «В настоящее время памятник находится совершенно в исправном виде, исправляется и находится в распоряжении Асландузского резервного батальона», – отмечал в 1903 г. губернатор в своем отчете перед МВД.
Сам же Котляревский, по словам В.А. Потто, скончался «тихо и незаметно» в своем имении под Феодосией в конце октября 1851 г. Его тело «покоится в «Добром приюте», в любимом им саду за небольшой решеткой» [5, с. 99], где был выстроен довольно скромный памятник. Однако судьба и этого монумента вызвала большую обеспокоенность у общественности, так как именье Котляревского после смерти генерала перешло в руки бывшего московского городского головы Руковишникова, который начал распродавать землю по частям, «вследствие чего и самая могила героя могла предаться со временем полному забвению»[5, c.101].
В связи с этим в конце 60-х гг. знаменитый российский художник-маринист Айвазовский, уроженец Феодосии, выступил с инициативой воздвигнуть на участке городской земли довольно оригинальное строение, которое совместило бы часовню, посвященную Котляревскому, с городским музеем античных древностей. В 1868 г. он устроил выставку своих произведений в Тифлисе и на торжественном обеде, данном ему в городе, собрал по подписке среди военных Кавказской армии для этих целей около 3 тыс. рублей. Айвазовский прибавил к ним свои 8 тыс. руб., сам составил архитектурный проект часовни с музеем. «Молитва и наука должны были, по мысли художника, соединиться вместе, чтобы сохранить людям память о знаменитом вожде, прославившем русскую землю своими легендарными победами. …Самое здание построено в греческом стиле, с портиком и колоннадой, увенчанном фронтоном. Над фронтоном – вызолоченный крест. Внутри все здание делится на две половины: в передней – часовня, в задней – музей, вход в который украшен двумя древними мраморными грифонами, поднятыми со дна моря. Здесь хранятся разные древности, найденные в Феодосии: мраморные доски с греческими, римскими и византийскими надписями, древние статуи, медали, монеты и прочее» [5, с. 100]. Сейчас остается лишь строить догадки, что было важнее для Айвазовского: открыть в городе музей античных древностей или сохранить память о генерале, которая могла выступить достаточно хорошим предлогом для сбора денег на проект в среде военных Кавказской армии. При этом сам художник до конца реализовал «военную» часть своего проекта: в витраж часовни был вставлен «прозрачный георгиевский крест, перевитый георгиевской лентой, как символ доблестной службы кавказского героя» [5, с. 101], рядом помещен портрет Котляревского, выполненный самим Айвазовским, в богатой раме, на которой были изображены так же и сцены из жизни Грузинского гренадерского полка «в их исторических мундирах». Вокруг строения был разбит городской сад, а в саму часовню Айвазовский даже намеревался перенести прах Котляревского из его имения, однако смерть самого художника не дала до конца реализоваться данному проекту [5, с. 101].
Мысль о том, что память о подвигах российского генерала для потомков не менее важна, чем напоминания о греко-римском прошлом этой земли, оказалась востребованной и в среде военных. Так, в официальном запросе в военно-исторический отдел Кавказской армии о судьбе памятника на могиле Котляревского гренадеры Грузинского полка считали, что предложение Айвазовскго следует реализовать в полном объеме «До сих пор, – писали они, могила Котляревского содержалась в большом порядке, благодаря заботливости самого Айвазовского, – но что стало с ней теперь, и в каком состоянии она находится, полку неизвестно; самому же ему, по дальности своего расположения, следить за исправным содержанием ее нет возможности» [5, c. 102].
Память о Котляревском продолжала активно использоваться как один из идеологических аргументов в среде Кавказской армии. «Среди вас, – писал Муравьев в приветствии войскам Кавказского корпуса при его вступлении в должность главнокомандующего, – возрос и прославился герой Котляревский, и пусть имя его всегда будет в памяти и сердце вашем, как пример всех военных доблестей» [5, c. 98].
Таким образом, при всей противоречивости как личности самого генерала Котляревского, так и его деятельности в начальный период Кавказской войны, проблема мемориализации его памяти в Российской империи показывает четкую идеологическую направленность. Говоря словами западных исследователей, на примере Котляревского мы видим то, как «властные структуры общества используют коммеморацию, чтобы утвердить свой авторитет. Сплавляя в сознании людей вместе модель почитания прошлого и срочные идеологические требования современности, сторонники властных структур выработали целую систему» [8, p. 8] воздействия на население, часто имеющую лишь косвенное отношение к реальной судьбе исторической личности. «Каждый акт коммеморации здесь чтит больше идеал, чем конкретный исторический факт, который напрямую обращен к аудитории с постановочными целями» [8, p. 8]. Данные вопросы в отечественной историографии начинают только ставиться и нуждаются в дальнейшем изучении.
]]>Процесс образования контрольных органов в Москве происходил чрезвычайно сложно. На IX партконференции РКП(б) в сентябре 1920 г. по инициативе В.И. Ленина была сформирована Центральная Контрольная комиссия (ЦКК) для борьбы с нарушениями дисциплины, партийной этики, с «моральным разложением» коммунистов. В это же время был создан Народный Комиссариат Рабоче-Крестьянской инспекции (РКИ) для осуществления контрольных функций над аппаратом государственного управления. В скором времени были созданы местные контрольные комиссии (КК) в регионах, избиравшиеся местными партийными конференциями. Согласно резолюции Девятой конференции РКП (б): «При всех губкомах должны быть организованы из наиболее беспристрастных, пользующихся всеобщим доверием организации товарищей специальные партийные комиссии, в которые должны поступать соответствующие жалобы» [3, c. 281].
Формирование органов партийного контроля было логичным завершением процесса утверждения в стране однопартийной диктатуры коммунистической партии. Институт партийного контроля являлся неотъемлемой частью организационной структуры партии. Создание органов партийного контроля обуславливалось рядом обстоятельств: отсутствием эффективной связи между центральными и региональными партийными организациями, необходимостью контроля исполнения директив ЦК и Политбюро ЦК РКП (б), моральной деградацией членов низовых партийных организаций, коррупцией, пьянством, шкурничеством, злоупотреблением властью.
Формально контрольные комиссии обладали автономией, но, ввиду согласования их деятельности с президиумами партийных комитетов, члены органов партийного контроля стали превращаться в штатных сотрудников партийных аппаратов. В отчёте ЦК партии большевиков было сказано, что за период с 15 сентября по 15 декабря 1920 года «контрольные комиссии представляют повсеместно возникающие партийные органы» [4, c. 43]. В декабре 1920 года ЦК партии разработало положение о контрольных комиссиях, определявшее порядок их создания, соблюдения сотрудниками норм морали, способы формирования позитивного общественного мнения об их работе, а также организационный механизм применения санкций против нарушителей партийной дисциплины. Состоявшийся 26 января 1921 года пленум ЦК РКП(б) разрешил членам ЦКК присутствовать на заседаниях пленумов и Политбюро ЦК РКП(б) [6, c. 133].
Следует отметить, что контрольные органы большевистской партии были уникальной структурой. В демократическом обществе контроль осуществляется общественными и правозащитными организациями, советская же система формировалась изначально по другому принципу. Данную систему можно определить как авторитарно-бюрократическую, поскольку она опиралась на диктаторские методы управления.
Изначально местные контрольные комиссии, как было упомянуто, образовывались местными партийными организациями. Впоследствии контрольные комиссии стали избираться местными губпартконференциями. Х съезд РКП(б) (8-16 марта 1921 года) завершил процесс конституирования ЦКК и впервые в повестку дня его работы был включен отчет и принята по нему соответствующая резолюция. К 1922 году был окончательно сформирован механизм взаимодействия между ЦК РКП(б) и ЦКК, а также установилась прочная связь между ЦКК и РКИ, осуществлявшие контроль за деятельностью органов государственного управления.
В аппаратной иерархии РКП(б) члены ЦКК были поставлены на верхнюю ступень, их статус приравнивался к статусу членов ЦК. Таким образом, работники органов партийного контроля превращались в привилегированную прослойку социальной структуры советского государства. В.И. Ленин в письме И.В. Сталину указывал, что «…ни малейшего совместительства у членов ЦКК ни с каким народным комиссариатом, ни с каким отдельным ведомством и ни с каким органом Советской власти быть не может. Ясно, что при таких условиях мы имеем максимальную из всех, какие были до сих пор придуманы, гарантию того, что партия создаст небольшую центральную коллегию, способную противостоять бюрократизму и установить единообразное применение законности во всей федерации» [5, c. 459]. Процесс интеграции двух органов контроля был частью тактики объединения партийного и государственного аппаратов, которые в руках сталинской группы постепенно превращались не только в средство социального управления, но и в мощное оружие борьбы с политическими противниками [9, c. 98]. Формирование органов партийного и государственного контроля было попыткой создания органа, который сохранял бы в неприкосновенной чистоте коммунистическую идею, следил бы за социальным поведением руководителей партии и правительства и мирил бы ссорящихся единомышленников. Этот орган должен был выполнять функции коллективного мозга партии и государства, стать воплощением «советской совести» [1, c. 195].
После образования ЦКК начался процесс формирования аналогичных организационных структур в местных партийных организациях, в том числе в Москве. Московская контрольная комиссия (МКК) была образована постановлением Московского комитета партии (МК РКП(б)) от 26 октября 1920 года в количестве 3 членов и 1 кандидата в члены [2, c. 37]. Важной проблемой, которой занималась МКК, было склочничество и борьба группировок в партийных организациях. К примеру, в Волоколамской уездной партийной организации из-за личных амбиций постоянно боролись две группировки. Их противостояние поставило организацию в тяжелое положение – работа МКК была парализована. В результате проверки в апреле 1921 года, осуществлённой МКК, все работники партаппарата были переведены из данного уезда в другую местность [10, ед.хр.1.л.40]. В задачи МКК входило не только урегулирование конфликтов, но и очищение партии от «разложившихся» и «непролетарских» элементов.
Так, например, в марте 1923 года согласно отчёту Московской Контрольной Комиссии РКП(б) было рассмотрено 194 вопроса, из которых 61 был связан с чисткой партии. Из столичной партийной организации было исключено более 100 человек по следующим причинам:
«Пьянство – 28, нарушения партдисциплины – 22, чуждый элемент – 19, преступления по должности – 8, склока – 5, религиозные обряды – 5, уголовные преступления – 11» [10, ед.хр.1.л.94].
В апреле 1923 г. МКК исключила из РКП(б) более 113 человек: «Нарушение партэтики – 10, Склока – 1, Нарушение партдисциплины – 11; преступление по должности – 10; уголовные преступления – 5; пьянство – 29; религиозные обряды – 5; чуждый элемент – 10; нажива, спекуляция, торговля – 1, разные причины – 31» [10, ед.хр.1.л.40].
Стоит отметить, что все уголовные дела органы партийного контроля передавали в милицию, поскольку уголовное преследование не входило в компетенцию МКК.
В ноябре 1923 г. Московским Комитетом партии закреплен состав МКК и процедура её избрания местными партийными конференциями. Согласно данной процедуре МКК избиралась Губпартконференцией в составе 40 человек, в основном из рабочего класса. В январе 1924 г. ответственных секретарей заменили председателями местных контрольных комиссий. К этому моменту процесс сращивания контрольных комиссий и рабоче-крестьянских инспекций в единый орган партийного контроля (МКК-МРКИ) был завершен.
В 1922-1923 гг. происходил процесс слияния ЦКК с РКИ. На XII съезде РКП (б) (17-23 апреля 1923 года) было осуществлено соединение ЦКК с РКИ в единую ЦКК-РКИ. Центральные контрольные органы партии возглавил В.В. Куйбышев. После реорганизации ЦКК-РКИ в 1923-1924 годах началось объединение МКК с МРКИ в единую МКК-МРКИ. Процесс объединения МКК с МРКИ растянулся на несколько месяцев.
В январе 1924 г. на XI Московской губернской партконференции произошло объединение Контрольной комиссии и Рабоче-Крестьянской инспекции. К февралю 1924 г. аппарат МКК-МРКИ приобрел следующую структуру:
1. Общее управление.
2. Оперативный отдел.
3. Бюро по улучшению государственного аппарата.
4. Партколлегия [8, c. 55].
Исходя из вышеизложенного, в 1920 – нач. 1924 г. в СССР окончательно сформировалась система партийного контроля. Контрольные органы превратились в часть авторитарно-бюрократической системы СССР. В описываемый период МКК активно боролась за дисциплину внутри РКП (б), а также с различными нарушениями партийного устава. Борясь с различными проступками, органы партийного контроля защищали политическую систему СССР изнутри и поддерживали её внутреннюю устойчивость. Однако низкий социокультурный уровень новых революционных бюрократов поставил политическую систему молодой Советской республики в крайне сложное положение, поскольку формирующаяся политическая элита страны Советов крайне плохо управляла государством.
Следует отметить, что деятельность органов партийного контроля во многом помогла не только уменьшить в партии количество нарушителей партийных и этических норм, но и несколько улучшить низкое качество системы управления. Важным элементом партийного контроля стало отсутствие общественного контроля над советской политической системой снизу. Выборность органов партийного контроля быстро стало формальной процедурой, которая была под контролем местной партконференции, выдвигавшей кандидатов, не имевших фактически политических конкурентов.
]]>Обращаем Ваше внимание на то, что журнал связан с историко-антропологической тематикой, с вопросами повседневности и микроистории. Мы приветствуем в Ваших работах междисциплинарность, диалог, как с другими науками, так и между разными отраслями исторического знания, особое внимание к межличностному и межгрупповому взаимодействию в историческом аспекте, взгляд на происходящие процессы с позиции их участников.
Нам особенно интересны статьи, связанные с изучением всех видов социальных практик и повседневности на всех уровнях и во всех проявлениях. Особое внимание редакция уделяет работам, связанным с локальной историей и микроисторией.
Просим Вас внимательнее относиться к концепции журнала, которая размещена на сайте. Работы, не отвечающие основным принципам концепции журнала, не могут быть опубликованы.
]]>Рецензируемый научный журнал. Все статьи, поступающие в редакцию, проходят рецензирование, по результатам которого принимается решение о возможности публикации.
Материалы журнала размещаются на сайте Научной электронной библиотеки, включаются в национальную информационно-аналитическую систему РИНЦ (Российский индекс научного цитирования). Журнал представлен в Европейском справочном индексе гуманитарных и социальных наук (ERIH PLUS).
Журнал предоставляет возможность познакомиться с работами российских и зарубежных авторов. Издание является источником информации о новейших научных исследованиях в области истории, археологии, культурологии и искусствоведения. Содержание выпусков журнала и тексты статей доступны в разделе «Архив научных статей».
Журнал распространяется по подписке, подписной индекс издания можно найти по Объединенному каталогу «Пресса России».
се номера журнала представлены в центральных научных библиотеках России.
Формат журнала – A4, около 200 страниц. Выходит четыре раза в год.
Зарегистрирован в установленном законодательством Российской Федерации порядке.
Редколлегия журнала принимает к рассмотрению статьи объемом до 1 п.л. (до 40 тыс. знаков с пробелами). Материалы предоставляются в электронном виде (по электронной почте). Статья сопровождается аннотацией и списком ключевых слов на русском и английском языках.
К печати принимаются материалы по следующим научным специальностям:
Минимальный рекомендуемый объем статьи – 10 страниц.
Количество и объем статей, принимаемых к публикации от одного автора, не ограничены.
Дополнительную информацию о журнале и условиях публикации, о специальных условиях публикации статей аспирантов, о номерах журнала, открытых для приема статей, о составе редакционной коллегии и т.д. можно получить у секретаря журнала Жирова Николая Анатольевича по телефону +7-951-3068957, или у главного редактора Ляпина Дениса Александровича по телефону: +7-905-6835535.
Редакция просит авторов прилагать к тексту статей следующие документы:
Документы следует направлять по электронной почте научному секретарю издания Жирову Николаю Анатольевичу, e-mail: [email protected]
Прежде всего автор должен помнить следующее:
1. Объем статьи не должен быть меньше 16 страниц А4, с текстом, набранным 14 шрифтом.
2. Библиографический список статьи не должен содержать менее 10 позиций (не считая ссылок на архивные фонды).
ТЕКСТ научной статьи следует строго оформлять согласно следующим требованиям:
ССЫЛКИ в тексте оформляются по следующему образцу: [1, с. 195], [4], [3, с. 20; 7, с. 68], [8, д. 143, л. 8]. Библиография оформляется в соответствии с образцом, который прилагается к данным требованиям (см. ГОСТ 7.0.5-2008).
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ приводится в алфавитном порядке в виде нумерованного списка. В списке литературы указывается издательство и количество страниц. Между именем и отчеством всегда ставится пробел.
]]>Оренбургский край стал одним из основных центров крестьянского переселения на новые земли. Особенно активно это начало проявляться с 1820-х гг. Безусловно, переселение не было быстрым процессом: на переписку с казенными палатами могли уходить годы. С течением времени происходило и самовольное заселение крестьянами, и правительство уже ничего не могло с этим поделать.
В исторических исследованиях вопросы крестьянской колонизации Оренбургского края впервые были подняты во второй половине XIX в. Работы авторов опирались на предварительные итоги переселенческой политики государства. Это труды А.А. Кауфмана [10], Г.И. Перетятковича [12], М.В. Свирелина [18] и др.
Советская историография обратила внимание на данный вопрос, но большинство работ этого периода практически не показывали роли государства в реализации переселения крестьян на новые земли [13-55; 17]. Впервые в советской исторической науке роль как правительства, так и самого крестьянства была показана в исследовании Н.В. Устюгова [20]. Обширный круг проблем крестьянской колонизации (в том числе историография вопроса) проанализирован в монографии Ю.М. Тарасова [19].
В постсоветский период проблема переселения крестьян в Оренбургский край в контексте социально-экономического развития региона разрабатывалась оренбургским историком Ю.С. Зобовым [7; 8].
Заслуживают внимания современные труды по проблематике переселенческого движения на примере других регионов, в частности в этом аспекте можно выделить публикации самарских историков П.С. Кабытова, О.Б. Леонтьевой, Э.Л. Дубмана [9; 11]. В данных работах на примере Среднего Поволжья проанализировано переселенческое движение, захватившее не только государственных крестьян, но представителей помещичьего землевладения. Одним из результатов этого движения стало формирование этноконфессионального и социокультурного облика региона. Из публикаций последних лет по актуальным вопросам истории крестьянства Южного Урала XIX в. следует выделить работы авторитетного уфимского историка-аграрника Р.Б. Шайхисламова [22-24]. В его научных исследованиях освещаются различные аспекты, касающиеся крестьянства Южного Урала, он затрагивает и вопросы переселения государственных крестьян, в частности освещает роль вольной колонизации.
В данной статье мы обратимся к рассмотрению переселения крестьян из Краснослободского уезда Пензенской губернии в Оренбургский уезд Оренбургской губернии. Одними из источников, позволяющими установить место выхода переселяющихся крестьян являются ревизские сказки и метрические книги. Ревизские сказки фактически выполняли функцию учета податного населения, и в ряде случаев в них отмечалось место выхода крестьян на новое место жительства, что позволяет нам проследить путь переселения. Метрические книги – это книги записи актов рождения, бракосочетания и смерти. В ряде случаев переселившиеся крестьяне некоторое время могли записываться в метрических книгах по прежнему месту проживания. Такие образом, данные источники необходимы для комплексного изучения переселения крестьян, а также для решения частных задач, например, в области генеалогии, поиска конкретных фамилий переселенцев.
Весной 1832 г. состоялось массовое переселение государственных крестьян из ряда сел и деревень Краснослободского уезда Пензенской губернии в Оренбургскую губернию. Уже осенью в Оренбургском уезде «в вершинах реки Самары по левую ее сторону возле хутора Ганецкого расстоянием от крепости Переволоцкой в 15 верстах» была основана деревня Адонецкая. Переселение крестьян было вызвано недостатком пахотных земель и осуществлялось Оренбургской и Пензенской казенными палатами.
Документами, содержащими необходимые сведения о переселенцах, являются ревизские сказки сел и деревень Краснослободского уезда Пензенской губернии и деревни Адонецкой Оренбургского уезда Оренбургской губернии 1834 и 1850 гг. (8 и 9 ревизии) [5, д.59, 76; 6, д.236, 250, 340, 342, 343; 21, д. 23а]. В настоящее время они хранятся в Государственных архивах Пензенской (ГАПО), Оренбургской (ГАОО) и Самарской (ЦГАСО) областей в соответствующих фондах казенных палат.
В ревизских сказках 1834 и 1850 гг. Краснослободского уезда Пензенской губернии и Оренбургского уезда Оренбургской губернии фамилии государственных крестьян, как правило, не указаны. Фамилии переселенных крестьян деревни Адонецкой (другие названия – дер. Гонецкий Хутор, Донецкий Хутор, Гонецкая, Донецкая), начиная с 1833 г. устанавливались в результате исследований материалов метрических книг приходов церквей Оренбургской консистории (учреждение с церковно-административными и судебными функциями, которое подчинялось епархиальному архиерею), а именно: Татищевской, Переволоцкой, Чернореченской крепостей (позже станиц), а с 1858 г., после постройки церкви во имя Михаила Архангела, — станицы Донецкой. Метрические книги станицы Донецкой хранятся в Государственном архиве Оренбургской области в фонде Духовной консистории (Ф. 173). Метрические книги сел и деревень Краснослободского уезда Пензенской губернии в настоящее время хранятся в Центральном государственном архиве Республики Мордовии (г. Саранск), поскольку с 1929 г. территория Краснослободского уезда стала относиться к Мордовии.
Для установления фамилий производился сопоставительный анализ имен, отчеств, возрастов и родственных связей крестьян по ревизским сказкам и метрическим книгам. В метрических книгах представлены записи о рождении, бракосочетании и смерти жителей населенных пунктов, входящих в приход определенной церкви.
Для примера, записи о рождении были такие: «В 1834 году, месяц май шестого числа деревни Донецкий хутор у удельного крестьянина Семена Данилова (Козонурдин. – Д.А.) и жены его Елены Яковлевой родился сын Иоанн; восприемники были оной же деревни удельный крестьянин Илья Парфенов (Лапин. – Д.А.) и Евдокия Филиппова; молитвовал и крестил священник Переволоцкой крепости Алексей Федоров» [1, д. 1206, л. 228]; «13 октября 1871 года рожден, 14 октября крещен Андрей, родители казак Донецкой станицы Григорий Семенов Рощин и законная его жена Татьяна Иванова, оба православного вероисповедания; восприемники той же станицы казак Зот Иванов Баландин и казачья дочь, девица Праскева Иванова Баландина; таинство крещения совершили священник Павел Словохотов с дьячком Петром Никольским» [3, д. 71, л. 111]; «2 августа 1893 года родилась Мария; родители: Донецкой станицы урядник Спиридон Иванов Трунин и законная жена его Александра Андреева, оба православного вероисповедания; восприемники: Донецкой Михаило-Архангельской церкви священник Николай Иванов Успенский и учительница Донецкой школы Марья Фадеева Емельянова; таинство крещения совершили священник Николай Успенский с псаломщиком Петром Никольским» [3, д. 869, л. 290].
Бракосочетание записывалось так: «брак 11 января 1871 года; жених: Донецкой станицы казак Дормидонт Ефремов Фомичев, православного вероисповедания, вторым браком, 25 лет; невеста: той же станицы казачка Екатерина Стефанова Карташева, православного вероисповедания, первым браком, 19 лет; поручители по жениху: Донецкой станицы казаки Никита Иванов Бабайкин, Павел Сергеев Ченгураев и Андрей Григорьев Логинов; по невесте: той же станицы казаки Гавриил Ломакин, Игнатий Керин и Никита Ломакин; таинство бракосочетания совершили священник Павел Словохотов с дьячком Петром Никольским и пономарем Николаем Феофиловым» [3, д. 71, л. 119].
В результате сбора информации по записям в метрических книгах можно проследить жизнь, судьбы людей. Скорбная третья часть этих документов содержит сведения об умерших. Много детей умирало от «младенческой слабости» (особенно в возрасте до года. – Д.А.), «от дизентерии, оспы, скарлатины, колики, кашля, дифтерита». В 1872 г. из 106 умерших был 81 ребенок в возрасте до 5 лет, дети умирали от младенческой слабости, дизентерии, натуральной оспы [3, д. 118, л. 78]. В 1877 г. умерло 125 детей в основном от оспы [3, д. 252]. Причинами смерти взрослых были «лихорадка, горячка, чахотка, простуда, удушье (астма), водянка, паралич», от холеры в 1848 г. умерло очень много жителей трудоспособного возраста. Пожилые люди умирали «от старости, престарелости, дряхлости». Возраст умерших, особенно пожилых людей, не всегда указывался правильно. Например, в 1872 г. 11 марта умер от продолжительной болезни, 13 марта погребен на местном кладбище Георгий Кочетков в возрасте 79 лет; исповедовали, совершали погребение священник Павел Словохотов с дьячком Петром Никольским [3, д. 118, л. 66]. В 8 ревизии 1834 г. по с. Слободские Дубровки Егору (Георгию) Максимову (Балакиреву, позднее Кочеткову. – Д.А.) на предыдущую 7 ревизию 1816 г. 9 лет [6, д. 236, л. 493], т.е. он 1805 г. рождения и на 1872 г. ему должно быть 67 лет. В 1871 г. в сводной таблице по родившимся и умершим приведены сведения по общему числу проживающих жителей: «мужеска пола 975, женска пола 1002, итого 1977 душ» [3, д. 71, л. 146].
В 1840-х гг. земли деревни Донецкой включили в состав территории Оренбургского казачьего войска. Для того чтобы избежать самовольного переселения крестьян, их перевели с разрешения Министерства государственных имуществ в казачье сословие. Согласно указу от 15 апреля 1854 г. крестьян деревни Донецкой в количестве 358 душ зачислили в состав Оренбургского казачьего войска.
По записям в метрических книгах крестьяне стали казаками в конце 1853 – нач. 1854 гг. Первые казаки «деревни Донецкой» — Филипп Тимофеев Учкин, Михаил Андреев Бурсайкин, Терентий Михеев Бойков, Семен Андреев Шиндяев, Василий Игнатьев Журавлев, Семен Васильев Герасимов (позднее Голованов. – Д.А.). Замужние женщины становились «казачками», перед именем девушки в качестве невесты или восприемницы указывалось «казачья дочь, девица». До вступления в казачье сословие сыновей казаков называли «казачий сиденок» или «малолеток». Исследование показало, что казаками стали все переселенцы 1832 г. – основатели деревни Донецкой. Первыми урядниками (по записям в метрических книгах. – Д.А.) были Аляев Никифор Трифонов (1859 г.), Веденякин Игнатий Афанасьев (1863 г.), Малышкин Яков Ефимов (1864 г.), Синельников Спиридон Иванов (1864 г.).
В числе жителей были и солдатские семьи. Солдатами упоминаются Шиндяев Евдоким Андреев, Жадобин Емельян Ефремов, Савельев Иван Петров, Арсюков Михаил Федоров, Лошкарев Трофим Федоров, Попов Тихон Матвеев и другие. В качестве восприемников при рождении детей были и солдатки: Лошкарева Анна Кириллова, Фунтяева Степанида Кондратьева, Трунина Евгения Николаева, Короткова Ульяна Дорофеева, Кочеткова Ксения Семенова и другие.
Семьи в 1832 г. переселялись или полностью дворами или частью от большой семьи. Так, в селе Слободские Дубровки Краснослободского района, ныне Мордовии, и сейчас проживают Жадобины, Кочетковы, Тарасовы (из семьи Баландиных), Нифатовы (Лушкины в Донецкой), Васюнины (из семейства Максютовых), Кошкины. У некоторых семей фамилии изменились лет через 20 после переселения: Чаторовы – Фомичевы, Пониваткины – Тремаскины, Торгашевы – Ореховы, Перякины – Керины, Дорофеевы – Егоровы (все из с. Мордовские Юнки).
В станице Донецкой наряду с казаками жили и крестьяне из Пензенской, Тамбовской, Нижегородской и других губерний. Например, из Пензенской губернии Краснослободского уезда села Слободские Дубровки крестьяне Инютины, Кошкины, Цыбины, Лодяевы, Аканины, Рученькины, Нифатовы, Гладковы, Мурзовы, Блохины, Козины, Тишкины и др.; из села Сутягино – Арсюковы, Моргуновы, Милютины, Захаркины, Лапины, Горбуновы; из села Мордовские Юнки – Камашкины, Соколовы, Чудайкины, Пекаевы; из деревни Новая Потьма Вишняковы; из села Селище – Романовы, Еркины, Демкины, Гробоздины, Марочкины; из села Оброчное – Никитины, Мякишевы, Турлаковы, Семаевы; из Нижегородской губернии Горбатовского уезда села Дубенок – Барановы; из Тамбовской губернии Темниковского уезда деревни Ардашевой – крестьянин Михаил Фадеев Калашников; из Тамбовской губернии Спасского уезда Малышинской волости деревни Ютыково – государственный крестьянин Петр Иванов Козин; из Саратовской губернии Хвалынского уезда села Черкасское – Вачуговы.
Браки совершались между казаками и крестьянами, например, 26 октября 1890 г. Бракосочетались «жених Донецкой станицы казак Трофим Архипов Максютов, первым браком, православный, 18 лет; невеста Пензенской губернии, села Слободские Дубровки крестьянская дочь, девица Евдокия Иванова Кошкина, православная, 18 лет; поручители по жениху: казаки Донецкой станицы Трофим Орлов, Андрей Максютов и Михаил Коротков; по невесте той же станицы казаки Андрей Логинов, Василий Леонтьев и крестьянин Никанор Гладков; таинство венчания совершил священник Николай Успенский» [3, д. 758, л. 412].
Записи о рождении, бракосочетании, смерти священнослужителей и членов их семей фиксировались в этих же метрических книгах. Например, «в 1865 году 8 марта рожден, 15 марта крещен Николай, родители: Донецкой станицы Михаило-Архангельской церкви священник Николай Иванов Успенский и его законная жена Марья Алексеева, оба православные; восприемники: Оренбургского уезда, села Абрамовки священник Петр Петров Никольский и родная дочь его Татьяна Петрова Никольская; таинство крещения совершили священник Петр Никольский с местными дьяконом Семеном Димитриевым и дьячком Александром Касимовским» [3, д. 101, л. 537]. Николай Николаевич Успенский стал потом офицером Оренбургского Казачьего Войска.
Имена родившимся детям при крещении давали, как правило, священники. Наряду с привычными именами Алексей, Семен, Петр, Мария, Авдотья, Анна и др. в 1847, 1848 гг. священник Татищевской крепости Феодор Богоявленский называл новорожденных редкими именами: Евтроп, Емпфирий, Руф, Пуд, Исмаил, Мануил, Каллистрат, Калинник, Пегасий, Маркиан, Анемподист, Кирияк, Дормидонт, Сиклистиния, Минодора, Митродора, Нимфора, Пульхерия. Имена эти в основном не прижились: дети или умирали, или в быту редкие имена заменялись на более привычные: Пегасий был Феодосием, Емпфирий – Леонтием, однако при бракосочетании указывались имена, записанные в метриках при рождении.
Сведения по семьям крестьян, переселившихся из с. Слободские Дубровки (54 двора), найдены только по 8-й ревизии 1834 г. в ГАПО [6, д. 236, л. 445, 451], где имеются отметки о переселении в 1832 г. в Оренбургскую губернию Бузулукский уезд. По прибытии крестьяне обосновывались на казенной земле в Оренбургском уезде «в вершинах реки Самары по левую ее сторону возле хутора Ганецкого расстоянием от крепости Переволоцкой в 15 верстах» [4, д.3332].
Интересно, что в хранящейся в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА) переписной книге 1712 г. по селу Дубровы (одно из ранних названий села Слободские Дубровки. – Д.А.) у большинства крестьян есть фамилии [16, д. 42, л. 36-42 об.]. У переселившихся в деревню Донецкую сохранены фамилии Горшков, Мошков, Орлов, Кошкин, Жадобин, Ворошилов, Холопов. Фамилии менялись, присваивались и другие.
В процессе работы с метрическими книгами были выявлены записи о жителях станицы Донецкой, не являвшихся рядовыми крестьянами или казаками, например: 1855 г. – «станичный писарь Никифор Трифонов Аляев»; 1873 г. – «станичный атаман, урядник Никита Петров Грехов»; в 1870-е гг. часто в восприемниках упоминается «дочь дворянина из Оренбурга Фадея Гаврилова Бегичева девица Мария Фадеева»; 1888 г. – «учительница Донецкой женской школы Мария Фадеева Емельянова»; в 1882 г. первое упоминание «об уволенном в запас армии унтер-офицере из дворян г. Оренбурга, учителе Донецкой мужской школы Леониде Александрове Кушлянском»; 1890 г. – «хорунжий Николай Николаев Успенский»; 1897-1901 гг. – «бомбардиры Василий Андреев Трунин, Никандр Тимофеев Трунин, Иван Юдин Инякин»; 1897 г. – «жена фельдшера Татьяна Климентьева Лошманова»; 1898 г. – «вахмистр Андрей Федоров Аляев», «приказной Иван Федоров Аляев»; 1900 г. – «юнкер Оренбургского казачьего училища Михаил Тимофеев Трунин, в 1902 г. он подхорунжий, в 1904 г. – хорунжий, в 1908 г. сотник»; 1904 г. – «фельдшер Донецкой станицы Федор Порфирьев Максютов»; 1904 г. — «учительница Евдокия Лаврентьева Горшкова»; 1906-1910 гг. – «вахмистры Андрей Козьмин Горшков, Николай Иванов Лебеденков, Дмитрий Петров Горшков»; с 1908 г. и позже в качестве восприемников при рождении детей упоминается «фельдшер Донецкой станицы Маркел Филиппов Мельников».
Важной задачей исследования было установить фамилии поверенных крестьян, которые задолго до общего переселения подавали прошения неоднократно Оренбургскому военному губернатору о разрешении на поселение пензенских крестьян. В результате изучения архивных документов удалось найти фамилии основателей деревни Донецкой:
1. «Спиридон Григорьев Сураев из села Мордовские Юнки» [6, д. 250]. У него 2 сына Василий Спиридонов и Александр Спиридонов Сураевы.
2. «Федор Степанов Журавлев из села Мордовские Юнки» [21, д. 23а, л. 206].
3. «Козьма Плешков из Мордовских Юнок», Плешаков по 8-й ревизии [6, д. 250, л. 1131] – он же «Козьма Иванов Чернобровин» в деревне Донецкой. Умер в Донецкой в 1836 г.
4. Удельный крестьянин «Максим Иванов из села Сутягино – Максим Иванов Копытин», умер в 1833 г., его сын Фока (Фотий) Максимов числился в 35 дворе по 9-й ревизии [5, д. 76, л. 111], проживал в деревне Алексеевке Оренбургского уезда, позднее Алексеевском отряде.
5. «Евдоким Кузьмин» – такие имя и отчество имел Палатов из деревни Новая Потьма (25 двор по 8 ревизии [6, д. 250, л. 384] и 22 двор по 9-й ревизии ГАОО [5, д. 76, л. 111]), на 1834 г. ему 34 года; умер в станице Донецкой в 1869 г. в возрасте 68 лет [2, д. 171], что соответствует дате рождения около 1800 г. Упоминающийся в документах о переселении «Федор Малин из деревни Самозлейка» – с большой вероятностью «Федор Иванов Потапов», поскольку у членов пяти переселившихся семей из этой деревни только одно имя Федор, а «Малин»могло быть уличной фамилией.
В ревизской сказке 8-й ревизии 1834 г. деревни Адонецкой на удельных крестьян [21, д. 23а, л. 583] приведены сведения по семьям переселенцев (всего 23 двора) только из сел Сутягино – Инякины, Лапины, Поповы, Карташевы, Тамгины, Масловы и Мордовские Юнки: Серватовы, Дорофеевы – Егоровы, Журавлевы, Логиновы, Еремеевы, Прохоровы, Бойковы, Чаторовы – Фомичевы. Фамилии установлены по результатам исследования.
Ревизская сказка 1834 г. деревни Донецкой [5, д. 59, л. 1131] отражает сведения о семьях переселившихся крестьян (за исключением семей из Слободских Дубровок) по источнику [21, д. 23а, л. 583] с сохранением номеров дворов по 8-й ревизии населенных пунктов Пензенской губернии Краснослободского уезда, но отметки об их исключении из Пензенской казенной палаты в 1838, 1839 гг. приведены в 9-й ревизии 1850 г. на государственных поселян Краснослободского уезда. Ревизская сказка деревни Донецкой 1850 г. [5, д. 76, л. 111] составлена на основе предыдущей ревизии 1834 г. [5, д. 59, л. 1131], в ней содержатся сведения о семьях 73 дворов. Показано число жителей мужского пола – 237, женского пола – 216 душ.
]]>Период становления и формирования России как самостоятельного и независимого государства после распада СССР одновременно проходил с активным развитием политических и парламентских процессов в стране.
Выборы в I Государственную Думу современной России и сама её деятельность стали одной из «центральных тем» общественно-политического развития нашей страны в период 1990 гг. Основной причиной данного выступает сам факт её появления в 1993 г. вследствие:
Процесс и условия проведения выборов в «новый парламент» — Федеральное Собрание РФ – были скорректированы в октябре 1993 г.
1 октября 1993 г. указом Б.Н. Ельцина «Об утверждении уточненной редакции Положения о выборах депутатов Государственной думы в 1993 г. и внесении изменений и дополнений в Положение о федеральных органах власти на переходный период» количественный состав Государственной Думы РФ увеличивался с 400 до 450 депутатов; устанавливалось равное распределение мест между избранными по мажоритарной и пропорциональной (через партийные списки) системам (225 на 225) [1].
11 октября 1993 г. – указ Б.Н. Ельцина «О выборах в Совет Федерации Федерального Собрания РФ». По нему вводился выборный принцип формирования верхней палаты российского парламента: от каждого субъекта федерации избирались по два депутата на основе мажоритарной системы по двухмандатным (один округ – два депутата) избирательным округам. Депутатами становились два кандидата, которые набрали наибольшее число голосов [1].
Таким образом, данный указ изменил положения указа № 1400, по которому первоначально на 11-12 декабря 1993 г. назначались выборы только в Государственную Думу РФ – нижнюю палату парламента, а роль верхней отводилась Совету Федерации, органу в котором каждый субъект федерации должен был быть представлен руководителями региональной исполнительной и законодательной властей.
В середине октября 1993 г. в России стартовала предвыборная кампания по выборам депутатов Государственной Думы РФ. Она проходила в условиях, определённых указами Б.Н. Ельцина (речь о которых шла выше), и способствовала появлению новых политических партий и движений. Вместе с тем Центральная избирательная комиссия РФ зарегистрировала списки только 13 партий и движений, собравших необходимое для участия в данных выборах количество подписей избирателей.
Одними из основных участников предвыборной кампании по выборам депутатов Государственной Думы РФ I созыва стали:
1. Избирательный блок «Выбор России» (ВР) – созданный с целью поддержки президента РФ Б.Н. Ельцина и объединивший сторонников продолжения радикальных экономических реформ в стране. Блок возглавлял вице-премьер РФ Е.Т. Гайдар.
2. «Либерально-демократическая партия России» (ЛДПР). Партия была основана 31 марта 1990 г. в г. Москве (изначально называлась Либерально-демократическая партия Советского Союза – ЛДПСС) и была зарегистрирована 12 апреля 1991 г. Ко времени первого съезда (31 марта 1990 г.) партия объединяла около четырех тысяч человек из 31 региона страны.
Программные и организационные установки партии были определены в утвержденных на первом съезде программе и уставе партии. В дальнейшем в них были внесены значительные изменения и дополнения. Съезд избрал председателем партии В.В. Жириновского. Кроме того, был избран Центральный Комитет партии в составе 14 человек. Первым печатным органом партии стала газета «Либерал», изменившая потом название на «Правду Жириновского», а затем на «ЛДПР». 14 декабря 1992 г. ЛДПР была зарегистрирована во второй раз, так как прежняя регистрация была аннулирована из-за грубого нарушения закона в связи с предоставлением фальшивых документов.
ЛДПР выступала за возрождение Российского государства в границах СССР, сильную президентскую республику с регулируемой и социально ориентированной рыночной экономикой. В избирательной кампании остро ставила проблемы армии, защиты прав русскоязычного населения в республиках бывшего Союза ССР, положения беженцев из зон межэтнических конфликтов [3].
Известность ЛДПР приобрела и во многом была связана с «харизмой» личности её лидера В.В. Жириновского, который проявил себя как яркий оратор популистского плана, способный своими адресными обращениями и действиями привлекать симпатии достаточно широкого числа избирателей.
3. Партия российского единства и согласия (ПРЕС) – партия регионов России, в основу политической платформы которой легла идея развития федерализма и местного самоуправления. Партию возглавлял вице-премьер РФ С.М. Шахрай.
4. Избирательное объединение «ЯБЛОКО», получившее своё название по первым буквам фамилий своих учредителей: Г.А. Явлинский, Ю.Ю. Болдырев и В.П. Лукин. 11 ноября 1993 г. оно было официально зарегистрировано, а её лидером стал Г.А. Явлинский.
«Яблоко» выступало под девизом «Достоинство, порядок, справедливость», ставило целью построение в России гражданского общества и правового государства с учетом историко-культурных особенностей страны; обеспечение экономических и политических свобод граждан; создание эффективной, социально ориентированной рыночной экономики. Объединение заявило о себе как о демократической оппозиции президенту РФ Б.Н. Ельцину.
5. Коммунистическая партия РФ (КПРФ) – основная оппозиционная политическая сила 1990-х гг. к правящему режиму в стране, воссозданная в феврале 1993 г. В рассматриваемый период стала наиболее массовым общественным объединением в России, насчитывая в своих рядах более 500 тыс. членов. Лидер партии Г.А. Зюганов [3].
В избирательной кампании она выступала за ненасильственное возвращение страны на социалистический путь развития. В экономическом плане настаивала на формировании многоукладного рыночного хозяйства с эффективным государственным регулированием и активной социальной политикой. В политической сфере ставила задачей «избавление России законными методами от правящего режима».
6. Аграрная партия России – создана в феврале 1993 г., основной союзник КПРФ по оппозиции к власти. Лидер партии М.И. Лапшин.
Партия считала своим долгом отстаивать интересы как агропромышленного комплекса в целом, так и преимущественно тех его работников, которые связаны с предприятиями коллективных форм собственности – бывшими колхозами и совхозами, ставшими в годы реформ акционерными обществами (интересы фермеров бралась защищать Крестьянская партия России во главе с Ю. Д. Черниченко, входившая в «Выбор России»). Кроме того, партия выступала против частной собственности на землю, за постепенный переход к рыночным отношениям и за государственную поддержку АПК.
12 декабря 1993 г. состоялись выборы в новый представительный и законодательный орган России – двухпалатное Федеральное Собрание РФ (верхняя палата – Совет Федерации, нижняя – Государственная Дума). Выборы проходили по избирательным округам и по партийным спискам [4].
Вслед за выборами в Федеральное Собрание были проведены выборы в местные законодательные собрания и Думы, созданные вместо распущенных Советов.
Результаты выборов оказались неожиданными для президента Б.Н. Ельцина и его окружения. По партийным спискам первенствовала Либерально-демократическая партия (ЛДПР) – (лидер В.В. Жириновский), получившая 25% голосов. Обогнав проправительственный блок «Выбор России» во главе с Е.Т. Гайдаром, она уступила ему только в выборах по одномандатным округам. Третье и четвертое места заняли Коммунистическая партия Российской Федерации (КПРФ) – (лидер Г.А. Зюганов) и союзная с ней Аграрная партия России – (лидер М.И. Лапшин).
При этом 7% бюллетеней признаны недействительными, а 17% избирателей проголосовали против всех кандидатов, что свидетельствовало о недовольстве достаточно большой их части властью и всеми политическими силами [4].
Итоги данных выборов продемонстрировали власти прямое недовольство граждан России социально-экономическим положением в стране и падением уровня жизни. Разочаровавшись в «шокотерапии», большую часть своих голосов избиратели отдали ЛДПР, политическая альтернатива которой на практике еще не была испытана и обладала способностью внушать серьезные надежды. Представители объединения «Яблоко» во главе с Г.А. Явлинским, считавшие себя демократической альтернативой правящему режиму Б.Н. Ельцина, получили только 7,8% голосов. 11 января 1994 г. Государственная Дума РФ первого созыва во главе с избранным председателем И.П. Рыбкиным начала свою работу. В рамках работы в Государственной Думе РФ I созыва официально были зарегистрированы восемь депутатских фракций и чуть позже две депутатские группы (не менее 35 человек) (табл. 1) [2].
Таким образом, ни одна из партийных фракций и депутатских групп не получила такого большинства мандатов, которое позволило бы ей претендовать на лидерство в Думе. Примерно равным оказалось и соотношение политических сил, поддерживающих политику реформ и, наоборот, находящихся в оппозиции к власти. В сравнении с распущенным в октябре 1993 г. Верховным Советом Государственная Дума РФ I созыва не стала менее оппозиционной к «правящему режиму». Настрой большей части депутатов по отношению к нему был весьма критичным. При этом верхняя палата Федерального Собрания РФ – Совет Федерации (председатель В.Ф. Шумейко) – с немалым представительством правящей региональной элиты, более заинтересованной в конструктивном взаимодействии с «центром», выступила более деполитизированной и «сдержанной» по отношению к федеральной власти. 16 февраля 1994 г. в первом своем ежегодном послании Федеральному Собранию РФ («Об укреплении Российского государства (основные направления внутренней и внешней политики)» президент России Б.Н. Ельцин объявил важнейшими задачами создание в РФ «правового» и «социального государства», конкурентной среды и полноценно-структурного фондового рынка, а также повышение инвестиционной активности [4].
Отметим, что из-за излишней политизированности результаты деятельности Думы, особенно на первом этапе, оказались меньше, чем ожидалось, хотя парламент и сумел принять ряд важных законов, в том числе Гражданский кодекс РФ (общая часть).
В феврале 1994 г. Дума объявила амнистию участникам августовских (1991 г.) и октябрьских (1993 г.) событий.
28 апреля 1994 г. был принят меморандум о гражданском мире и общественном согласии, подписанный большинством политических партий и движений России (кроме КПРФ и «Яблоко»).
Однако президенту Российской Федерации Б.Н. Ельцину так и не удалось получить в Государственной Думе первого созыва поддержку радикального экономического курса, что и обусловило некоторую его корректировку (удаление из правительства России сторонников радикальных преобразований Е.Т. Гайдара и Б.Г. Федорова) [3].
Общественно-политическое развитие России в период 1990-х гг. характеризуется многопартийностью, организационной неустойчивостью политических партий, их разнообразием и «разноцветием», а также характером и методами политической борьбы в свете избирательных кампаний по выборам депутатов в Государственную Думу и местные представительно-законодательные органы власти.
Ухудшение экономической ситуации в стране вело к изменению соотношения политических сил в обществе. Это наглядно продемонстрировали итоги выборов уже в Государственную Думу РФ II созыва, проходивших 17 декабря 1995 г. Она оказалась еще более политизированной и оппозиционной правительству и президенту, чем предыдущая.
Противостояние законодательной и исполнительной властей в РФ в период 1994-1995 гг. продолжилось, но без острых форм 1993 г. Итогом деятельности Государственной Думы РФ I созыва (11 января 1994 г. – 22 декабря 1995 г.) можно считать сам факт ее появления и начала работы.
]]>Алхимия, представляющая собой форму священного герметического искусства, зародилась в эпоху поздней античности (II–VI века н. э.) в Александрии – новой столице Египта, основанной Александром Македонским в 332 г. до н.э. Впрочем, термина «алхимия» тогда не существовало, он появился позже у арабов. Александрийская алхимия развивалась в стенах Александрийской академии, основателем которой был Птолемей Сотер, соратник Александра Македонского, ставший после смерти последнего в 323 г. до н.э. царём Египта. Александрийская академия вместе с созданным при ней крупнейшим хранилищем античных рукописей – Александрийской библиотекой (около 700 000 рукописей) просуществовала до VII в. н.э.
Алхимия с самого начала своего существования являлась наукой герметической – закрытой для непосвященных. Это было обусловлено традицией, зародившейся в Древнем Египте, в котором имелась высокоразвитая ремесленная химия, сосредоточенная вокруг храмов, в первую очередь храмов бога Тота, где все технологические знания, связываясь с астрологией и магией, записывались жрецами и тщательно оберегались от непосвященных. Греки принесли в Египет свою натурфилософию, прежде всего учение Платона и Аристотеля. В результате объединения практических «металлургических» знаний египетских жрецов и теории греческих натурфилософов появилось «священное искусство» алхимии, волновавшее человечество на протяжении многих столетий.
Происхождение алхимии относится родившимся в городе Панополь (Верхний Египет) писателем и систематизатором алхимических доктрин Зосимом Панополитанским (IV в. н.э.) к допотопным временам, когда упоминаемые в Книге Бытия загадочные сыны Божии (падшие ангелы) сходили на землю и брали в жены дочерей человеческих: «сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал» (Быт. 6:2). Спустившись на землю, падшие ангелы принесли с собой священную науку о свойствах металлов и драгоценных камней. Ссылаясь на Книгу Еноха, в которой упоминаются ангелы, научившие людей волшебству, заклинаниям, металлургии, астрономии и другим наукам, Зосим утверждает, что «сыны Божии» обучили своих земных жен этим искусствам, чтобы последние стали еще красивее благодаря украшениям, одеяниям и благовониям. Эти доисторические события, по мнению Зосимы, положили начало алхимии. Зосим даже сообщил имя первого мастера алхимии – Хемес, не оставившего никаких доказательств своего существования, но, согласно легенде, написавшего книгу под названием «Хема», по которой падшие ангелы учили дочерей человеческих.
Зосима считает злом открытые человечеству тайные знания, при этом он парадоксальным образом признает, что священное искусство алхимии, имея тот же самый источник происхождения, призвано нести пользу, поскольку ее целью является освобождение духовного Адама от цепей плоти. В связи с этим необходимо подчеркнуть, что «цепи плоти», то есть материальный мир, первоматерия, явились результатом падения Люцифера и Адама. Первоматерия в алхимии называлась «хаосом или черным сгустком» [6, с. 30]. Очистить материальную субстанцию, означало для алхимиков, «привести человечество в первоначальное райское состояние» [6, с. 30].
Несмотря на благую цель, алхимия на протяжении столетий вызывала нарекания. Принесенное с небес знание, позволявшее человеку соперничать со своим создателем, получило статус запретного. Часть этого священного знания содержало кузнечное ремесло, также принесенное на землю падшими ангелами, которые, спустившись, положили начало родам. Первым в истории «ковачем всех орудий из меди и железа» был Тувалкаин, потомок Каина, убившего своего брата Авеля.
Стоит отметить, что «у народов, находящихся на дописьменной стадии развития, примитивная обработка металлов (которая всегда предполагает наличие определенных навыков использования трансмутационных свойств огня, применяющихся для переработки минералов, извлеченных из недр земли) является уделом – привлекательным и вместе с тем устрашающим – небольших постоянных групп кузнецов, передающих секреты своего мастерства от отца к сыну, от мастера (подлинного духовного отца) к ученику» [5, с. 39]. Металлургические ритуалы, согласно М. Элиаде, выполняли четко выраженную магическую функцию. «Работающие с металлом соприкасаются с таинственными и опасными силами. Магия металла одинаково действенна, будь она метеоритного или земного происхождения. В первом случае металлу присущи все добродетельные качества Неба, от тверди которого он оторвался. Во втором случае руда до времени вырвана из чрева Матери-Земли, и эта чуть ли не гинекологическая операция крайне опасна вследствие инициируемых ею магических сил» [4, с. 105-106].
Таким образом, металлургия изначально была священным искусством. В среде братств металлургов, хранивших секреты обращения с огнем и выплавки металлов, зародились тайные алхимические ритуалы, заимствовавшие свою эзотерическую символику из производственной практики кузнечных дел мастеров.
В алхимии была разработана четкая система соответствий металлов, цветов и планет. Так, Сатурну соответствовал свинец и черный цвет, Луне – серебро и белый цвет, Венере – медь и красный, Марсу – железо и ирис.
Из всех многочисленных элементов, вовлеченных в алхимическую работу, именно цвет играл наиболее важную роль, представляя собой промежуточную форму между материей и духом. «Цвет в алхимии – наиболее выразительная реальность, связующая небо и землю. Цвет – одновременно и духовный, и материальный субстрат, чувственно-понятийная, сенсуально-рациональная первооснова алхимиков. Символ и предмет вместе» [2, с. 92]
Алхимические трактаты насыщены колористической символикой. Все самые важные понятия зашифрованы в ярких цветообразах. Так, одно из названий философского камня, являющегося необходимым элементом, способствующим превращению неблагородных металлов в золото и созданию эликсира бессмертия, были «красная тинктура», «красный лев». Другое таинственное вещество, способное превращать металлы в серебро, именовалось «белая тинктура» или «белый лев». Железный купорос назывался «зеленым львом». Существовали устойчивые цветовые штампы, такие как «красный муж», «белая жена», «черная земля», «красное солнце» и другие.
Ведущее значение цвета в алхимии было обусловлено тем, что именно по цвету алхимики проверяли правильность прохождения алхимического процесса. «Великое делание (OpusMagnum), то есть процесс получения философского камня и достижения просветленного состояния, подразделяось на четыре фазы, в соответствии с цветовой окраской: почернение (нигредо), побеление (альбедо), пожелтение (цитринитас) и покраснение (рубедо)» [6, с. 32]. Подобное цветовое подразделение с незначительными вариациями было характерно для всего периода существования алхимии. Эти стадии алхимического процесса описывались аллегорически. Так, на первом этапе изготовления философского камня исходный материал черный, и тогда его именуют Сатурном, землей и именами вещей черного цвета. Когда он белеет, его называют «белой землей». На стадии выпаривания и пожелтения одним из его наименований является «желтое масло». Наконец, когда он становится красным, получает название «красная сера», а также имена растений и животных красных оттенков.
Один из основных цветов в колористической иерархии алхимии был черный цвет, связанный с идеей первоматерии, чёрного субстрата алхимической трансмутации. Материя под действием огня в алхимических процессах начинает чернеть. «В черном заключены белый, желтый и красный. Белый в алхимии уже не высокий Свет, а лишь цвет, приравненный ко всем прочим. Почти краска. Черный же предстает источником, порождающим другие цвета. Картина по сравнению с традиционно христианской выглядит перевернутой: не белый, а черный во главе. Черный цвет – источник и начало цветообразования» [2, с. 93].
Корреляция черного цвета и первоматерии наиболее наглядно выражена в трактате «Объяснение Макрокосма и Микрокосма» знаменитого английского алхимика, врача и астролога Роберта Фладда, снабдившего его иллюстрациями. Так, гравюра «Великая тьма» (1617), средневековый прототип «Черного квадрата» К. Малевича, была призвана изобразить первоначальный хаос, черную первоматерию, из которой Бог сотворил вселенную. Божественный акт творения для Р. Фладда – не что иное, как алхимический процесс, в котором Бог «первоначальный темный хаос разделил на три первоэлемента: свет, тьму, духовные воды. Эти воды – источник появления четырех аристотелевских элементов, из которых земля – самый грубый и тяжелый, сравнимый с черным осадком на дне реторты после дистилляции» [6, с. 94]. Неудивительно, что для Р. Фладда Земля представлялась жалкой юдолью, ведь «она возникла из осадка в момент сотворения мира, и ею правит дьявол» [6, с. 94]. Следующая иллюстрация Р. Фладда, представлявшая собой белый круг с исходящими из центра лучами, помещенный в черный квадрат, иллюстрировала мысль о том, что свет, неисчерпаемый источник всех вещей, появился во тьме, и вместе с ним воды, которые начали делиться на близкие и дальние. Следующий ряд картин наглядно объяснял поэтапное развитие вселенной. «В центре темные воды, далекие от света, формируют источник материи, на краю – верхние воды, из которых развернутся божественные пламенные небеса» [6, с. 95]. Еще одна картина из этого цикла, объясняющая первый день Творения, вновь подчеркивает мысль Р.Фладда, что «свет возник из глубины, и с востока началось его путешествие через воздушный мрак» [6, с. 97].
Черным цветом в алхимии знаменуется этап прохождения материи через врата смерти, символическое умирание, без которого невозможно последующее возрождение. В знаменитом иллюстрированном трактате «Блеск Солнца», авторство которого приписывается Соломону Трисмосину, на картине «Сатурн – Дракон и ребенок» изображена на заднем плане входящая в ворота похоронная процессия, состоящая из облаченных в черные одежды людей. Эта аллегория иллюстрирует мысль, что материя должна пройти через испытание смертью. Фазу почернения исходного материала в ходе алхимической операции символизировала цветовая аллегория «черный ворон».
О черном цвете алхимики писали довольно много, в то время как о белом цвете гораздо меньше. «В алхимической практике белый имеет статус цвета, а не света. Между тем белый цвет воспринимается метафизически. Он — жизнь, и даже свет, средоточие тела, духа и души. Воскрешение из мертвых в результате омовения» [2, с. 97], то есть уничтожения черноты. Фаза беления достигалась нагреванием открытым огнем, отсюда возникновение таких символов огня как саламандра (мифологическое животное в образе ящерицы, обитающее в огне) и огнестойкий минерал асбест (горный лен). В алхимических трактатах описание этой стадии сопровождается колористически окрашенными онтологическими и космогоническими построениями, вписанными в христианские легенды: воскрешение из мертвых, мужчина и женщина в белом, таинство брака. Французский алхимик XVIII века Антуан Жозеф Пернети в своем «Мифо-герметическом словаре» писал: «Когда появляется белизна на материи Великого деяния, значит, жизнь победила смерть, царь воскрес, земля и вода обратились в воздух. Это воздействовала Луна. Небо и Земля бракосочетались. У них народится дитя. Ибо белизна указывает на священный брак устойчивого и летучего, женского и мужского» [2, с. 98].
Черный и белый цвета в алхимических практиках сопутствуют друг другу. Черно-белым изображали Уробороса, кусающего свой хвост змея, выступающего в алхимических манускриптах символом философского камня. Он упоминался уже в трактате Клеопатры «Хризопея», посвященном сотворению золота. Тело змея, наполовину светлое, наполовину темное, иллюстрировало идею о том, что в материальном мире добро и зло, совершенство и несовершенство неразрывно связаны друг с другом, поскольку материя – это Единое, или, как считали алхимики, «Один есть все». Именно эта фраза была начертана внутри кольца, образованного телом Уробороса на иллюстрации к книге Клеопатры. Уроборос олицетворял «фундаментальное единство материи, замыкавшейся в себе самой» [5, с. 96].
От черного, через белый и другие промежуточные цветовые оттенки к красному – цель алхимиков, потому что только с этим цветом в алхимии связано получение, рождение философского камня. Эту стадию Великого Делания отражает следующая метафора: «философский камень – дитя, увенчанное пурпуром» [2, с. 98].
Наряду с черным, белым и красным – главными цветами в колористической иерархии алхимии, важную роль в алхимической практике имел зеленый цвет, поскольку, этап Великого делания, отмеченный этим цветом, является важнейшим ориентиром для адептов, убежденных, что «процесс замедляется на зеленом цвете» [2, с. 96]. В алхимических текстах часто встречается такое словосочетание, как «благословенная зелень». Неслучайно, самый известный текст, в котором алхимики усматривали рецепт алхимического Великого Делания (получения философского камня), начертан на «Изумрудной скрижали». По преданию, этот документ оставлен Гермесом Трисмегистом на пластине из изумруда в египетском храме.
«Изумрудная скрижаль» представляла собой ценнейший и священнейший артефакт и авторитетный источник для алхимиков, в котором были зашифрованы различные стадии процесса изготовления золота. В связи с этим нелишне упомянуть легенду о происхождении изумруда, согласно которой крупный изумруд упал на землю с головы Люцифера при изгнании его на землю. Как тут ни вспомнить другое предание, повествующее, что из того же изумруда, выпавшего из короны низвергнутого Люцифера, ангелами был сделан Грааль. Аналогичная версия гласит, что «ангелы украсили Грааль изумрудом, который упал со лба Люцифера, когда его сбросили в бездну» [1, с. 124]. Итак, изумруд – священный камень зеленого цвета, был потерян Люцифером, падшим, но все же ангелом, чье имя переводится с латинского языка как «светоносный». Исходя из этих легенд, горний божественный мир – родина изумруда – драгоценного камня, в котором закодирована информация о небесной родине.
Алхимики, безусловно, знали, что сделанные из одного материала «Изумрудная скрижаль» и Святой Грааль, имеют общий источник происхождения и являются фрагментами единой картины мироздания, отдельными, разрозненными элементами утраченного всеобъемлющего знания.
Одно из важнейших понятий алхимиков, стремившихся постичь секреты мироустройства и духовного возрождения, было «зеленый лев», означающее начало алхимической работы. В трактате «Блеск Солнца» говорится: «Философский камень производится при помощи зеленеющей и растущей природы… Этот камень растет в растущих, зеленеющих вещах» [7, с. 17]. Знаменитый французский алхимик Николя Фламель, которому приписывали изобретение философского камня и открытие секрета вечной жизни, писал в своих «Иероглифических фигурах», что в ходе алхимической варки «материя становится зеленой, и сохраняет этот цвет дольше остальных после черного. Эта зелень ясно указывает на то, что наш Камень обладает растительной душой, которая при помощи Искусства может быть превращена в истинный и чистый зародыш, который затем пышно разовьется и даст огромное количество ветвей» [3].
Итак, черный, белый, красный, зеленый и другие цвета считались чрезвычайно важными в процессе производства философского камня, который был, в свою очередь, нужен для получения золота. Согласно алхимическим трактатам, нагретая смесь из небольшого количества философского камня, добавленного к металлу, позволяла получить золото. Алхимики верили, что золотое, полученное в реторте, будет живым золотом, выросшим в алхимическом сосуде подобно растению, растущему в земле. При этом трансмутация неблагородного металла в золото должна сопровождаться внутренним преображением человека.
Таким образом, цвет в алхимической практике выполнял, прежде всего, дифференцирующую функцию. Алхимики руководствовались в своей работе цветами, поскольку для каждого этапа алхимической трансмутации была характерна своя особенная цветовая гамма. В алхимических же трактатах цвет становился символом определенных алхимических понятий, которые выходили далеко за пределы физической реальности, соотносясь с духовной сферой. Колористические символы, которыми были насыщены алхимические манускрипты, призваны были скрыть от непосвященных истинную сущность алхимических знаний. При этом адепты алхимии верно угадывали за символическими цветовыми образами важные детали алхимического опыта.
]]>Но прежде чем говорить об историческом романе как об определенном жанре в литературе со своими специфическими признаками, необходимо отметить, что ни содержание, ни форма на протяжении многих десятилетий не давали неопровержимых оснований выделять его в самостоятельный вид эпического рода, развивающегося по своим собственным имманентным законам.
Так, в созданных на рубеже XVIII-XIX веков исторических романах история выступала лишь в качестве фона для развертывания авантюрно-приключенческих, любовных, назидательно-дидактических и других сюжетов. В этих романах «отсутствовали живые человеческие характеры как выразители конкретных исторических эпох, судьбы героев развивались изолированно и независимо от судеб истории» [7, с. 92].
Однако успешное развитие с середины 20-х годов XIX века повествовательной прозы сделало возможным появление более совершенного исторического романа, т.к. в это время впервые закладывались «основы того художественного историзма, который, начиная с 1830-х годов, становится одним из необходимых элементов любого повествования не только об историческом прошлом, но и о современности» [13, с. 1]. Имеется в виду принцип постижения действительности, смысл которого состоит в том, что вся реальность осознается по своей сущности как историческая. Характер этого историзма проецируется на литературу, в которой начинает формироваться романистика нового типа, эволюционировавшая на протяжении всего XIX века.
Первая половина XIX века ознаменована появлением вызвавших широкий общественный резонанс произведений В. Скотта, В. Гюго, А. Виньи и других писателей, обратившихся к изображению прошлого, но одно из первых истинно исторических произведений, по мнению большинства исследователей, – роман «Мученики» (1809) – принадлежит перу Ф.Р. Шатобриана.
Важно отметить, что именно в англоязычной литературе был создан исторический роман, в разнообразных жанровых формах которого сложно коррелировали документальное и художественное начала, а также разные принципы воспроизведения действительности и человека. Это привело к возникновению различных жанровых форм: национально-исторической эпопеи, исторического романа-путешествия, религиозно-исторического романа, историко-приключенческого романа, романа-исторического исследования, назидательно-дидактического исторического романа, авантюрно-любовного исторического романа и других, получивших распространение в большинстве европейских литератур. Сформировавшиеся в европейской исторической романистике жанровые традиции получили развитие и в русской исторической повествовательной прозе.
Анализируя генезис и эволюцию жанра русского исторического романа, мы будем придерживаться взглядов А.Н. Веселовского, который считал, что история литературы – это не только история «генералов», т.е. вершинных произведений и гениальных авторов, но и «совокупность множества авторских художественных воль» [3, с. 35]. В нашем обзоре представлены не столько классические и общепризнанные исторические произведения, сколько малоизвестные, а также забытые по разным причинам тексты, которые позволяют обнаружить основные закономерности, формирующиеся в беллетристике и массовой литературе, и увидеть целостный литературный контекст эпохи. Этот контекст оказывается тем фундаментом, на котором возводятся единичные, но уникальные по своей жанровой природе и художественной ценности явления русской классики, представленные творениями А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Л.Н. Толстого.
Исходя из задач нашего исследования, представленные произведения на историческую тему будут рассматриваться через призму концепции «личность – история», вокруг которой к концу XIX столетия сформировалось множество различных идей и теорий весьма широкого спектра. В системе предложенных теоретиками концептуальных моделей следует выделить две основополагающие. Одна из них, т.н. теория «героя и толпы», исходит из того, что творцами истории могут быть только значительные личности, «герои», поворачивающие ход истории в нужное им русло, а народ – это инертная, неорганизованная «толпа», ведомая в нужном направлении взявшей на себя историческую ответственность личностью. Другая – состоит в том, что действия множества людей, соединяясь вместе, в результате определяют согласованное движение истории как естественно-исторического процесса. Неразрывно связанные между собой проблемы «личность и история» и «власть и народ», ставшие объектом художественного рефлексирования русских писателей, породили многообразную, сложную и противоречивую историческую романистику. Объектом нашего внимания является более частная проблема – «женщина и власть», поэтому преимущественное внимание мы уделяем тем произведениям, в которых изображаются женщины-правительницы.
Общий интерес русского образованного общества к национальному прошлому России возник еще в середине XVIII века. Труды М.В. Ломоносова, В.Н. Татищева, М.М. Щербатова, И.Н. Болтина заложили основы отечественной историографии. Великая Французская революция, наполеоновские войны и другие крупнейшие события рубежной эпохи содействовали пробуждению национального самосознания русского человека. Процесс национальной самоидентификации актуализировал интерес общества к историческому прошлому, которое могло объяснить природу русской самобытности.
Таким образом, взрыв интереса к историческому повествованию в литературе России начала XIX века был спровоцирован несколькими факторами:
Возникновение интереса к отечественной истории в значительной степени связано с Отечественной войной 1812 года, выступлением декабристов и выходом в свет «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина. Обобщающий характер карамзинского исторического сочинения свидетельствовал о необходимости систематизации историософских рефлексий рубежной эпохи. Не удивительно, что трансформация словесно-ритуального поведения человека в исторической ситуации в жанр исторического романа как особой литературной формы начинается в русской литературе в XVIII веке и достигает своей полноты в XIX веке. В это время комплекс жизненных ситуаций, подчиненный главной идее – осмыслению исторической судьбы России, осознается как тема, которая становится основным признаком жанра. Эта тенденция находит воплощение в различных жанровых формах и модификациях, равновесие между которыми обусловлено этико-эстетическими критериями, сформированными к этому времени в культурном сознании.
История стала не только предметом изучения, но и источником поэтического вдохновения, что нашло свое воплощение в различных жанрово-родовых формах художественной литературы 20 – 30-х годов XIX века. Собственно русский исторический роман сформировался немного позднее, чем в Англии, Франции и Германии, где в 20-е годы XIX века подобные произведения были уже широко распространены. В России первое историческое повествовательное произведение вышло в 1829 году, а широко издаваться исторические романы стали начиная с 1831 года [15, с. 418], хотя первой оригинальной попыткой написания русского исторического «повествования» стали произведения Н.М. Карамзина (1766-1826) «Наталья, боярская дочь» (1792), «Марфа-посадница, или Покорение Новагорода» (1802). Эти повести предстали литературным результатом исторических занятий Н.М. Карамзина, и именно они открыли читателю русскую старину, явились первым шагом в художественном освоении исторического материала.
Именно Н.М. Карамзин одним из первых в русской литературе актуализировал проблему «женщина и власть». Он воздал должное характеру самобытной личности Марфы Борецкой из повести «Марфа-посадница, или Покорение Новагорода», стремившейся отстоять независимость Новгородской республики. Марфа уверена в том, что «жена слабая бывает сильна одною любовию, но, чувствуя в сердце ее небесное вдохновение, она может превзойти великодушием самых великих мужей и сказать року: «Не страшусь тебя!» [5, с. 704]. Образ «гражданки новагородской» Марфы, защитницы вольности, был одним из первых ярких героических женских образов в нашей литературе.
Исторические жанры в это время становятся особенно значимыми, что в немалой степени обусловлено состоянием общественного сознания, которое в поисках новых аксиологических ориентиров апеллировало к истории. Но если в XVIII веке жанровый пафос был непосредственно связан с темой и определял иерархическую жанровую систему, то в романах начала XIX века зависимость жанра от темы ослабевает. В литературном движении этого времени обнаруживаются явные тенденции смены социально-философских, религиозно-этических и художественных ориентаций, связанных с напряженными поисками «духа истории», которые отражаются в основных признаках первых десятилетий века – отказе от прежних идеологических и художественных приоритетов и создании новой этико-эстетической системы. Однако этот процесс развивался сложно и неоднозначно, поскольку «феномен русской культуры этого периода состоит в том, что процесс утверждения национальной историософии и формирования основных принципов историзма осуществляется и обретает отчетливые черты не в научном сознании, а в недрах литературы – именно она продуцирует или выявляет основные тенденции, аккумулированные в культурном поле, и только затем они определяются в сфере методологии исторической науки» [4, с. 86].
Настроения высших кругов русского общества в период после Отечественной войны 1812 года, замешанные на мистике и оккультизме, нашли свое отражение в сюжетике ряда исторических повествований (А.А. Бестужев-Марлинский, М.Н. Загоскин, О.М. Сомов, В.К. Кюхельбекер и др.). В произведениях этих писателей проблемы художественного историзма воплощаются на новой мировоззренческой основе, что неизбежно ведет к переоценке эстетических принципов и влечет за собой изменения в сфере художественных жанров. Проблемы «личность и история», «личность и власть», «власть и мораль», «историческая нравственность» и другие решаются в исторических романах в соответствии с новым эстетическим сознанием эпохи, способы изображения и оценки личности соотносятся со сложными процессами национальной жизни. Художественно-эстетическая мысль оказывается неразрывно связанной с историософской и этической, с поисками новых концептуальных моделей развития исторического процесса, в которых жанр приобретает статус содержательной доминанты. При этом «от пропаганды гражданских и политических идей искусство уходит как будто в сферы этических и философских проблем. Но этика оборачивалась гражданственностью, верное изображение обыкновенной жизни обнаруживало ее противоречия. Даже история и ее герои оценивались с позиций нравственности, и это неожиданно открывало новые черты в исторических событиях, показывало народность или антинародность, антигуманизм государственного деятеля, военачальника, властителя» [10, с. 140].
Система морально-нравственных ценностей, их абсолютный, общечеловеческий смысл и конкретно-историческое, национальное значение проверяются на исторических событиях и лицах романов В.Т. Нарежного (1780-1825), в которых наиболее ярко осуществилось соотношение единичного и всеобщего.
В 1798 году вышла небольшая повесть Нарежного на историческую тему «Рогвольд», в сборнике повестей «Славенские вечера» (1809), романах «Бурсак» (1824), «Гаркуша, малороссийский разбойник» (не закончен, в XIX веке не издавался) писатель обращается к различным историческим эпохам. В «Словенских вечерах», посвященных первым русским князьям, В.Т. Нарежный создал поэтический образ древнего славянского мира и населил его идеализированными образами государственных деятелей, реальных и вымышленных. Читатели и критики пытались найти в романах Нарежного на исторические темы приметы достоверности, но призрачная, сказочная история является здесь маской для фантастической утопии. В понимании историзма литературы В.Т. Нарежный шел по пути заимствования материалов из исторических источников. Однако чаще всего писатель пользовался лишь историческими названиями славянских племен, языческой мифологией, отдельными реальными ситуациями, практически не воссоздавая историческую картину эпохи, а используя их для развития вымышленных сюжетов повестей, работающих на воплощение политических идей автора.
Стоит отметить появившиеся в эти годы сентиментально-риторические по стилю исторические повести В.А. Жуковского «Марьина роща» и К.Н. Батюшкова «Предслава и Добрыня», в которых элементы фантастики становились преобладающими факторами художественного мастерства авторов и которые были «мало историчны, как и повести Н.М. Карамзина» [13, с. 24].
А.А. Бестужев (Марлинский) (1797-1837) начинал как подражатель Н.М. Карамзина и В. Скотта. В исторических повестях «Роман и Ольга, повесть 1396 года» (1823), «Ревельский турнир» (1825), «Изменник» (1825) и др. свойственное раннему романтизму любование экзотикой истории, рыцарского и древнерусского быта соединилось с попытками мыслить в художественной прозе исторически, с интересом к другим национальным культурам и их развитию во времени. В сравнении с Н.М. Карамзиным, А.А. Бестужев был более точен и конкретен в изложении исторических фактов, в описании обычаев и внешней обстановки. Обращение писателя к народным песням, сказкам, пословицам как к источнику художественно-стилистических средств для воссоздания национально-исторического прошлого являлось новаторским для того времени. Сам А.А. Бестужев определил жанровое значение своих исторических повестей как «двери в хоромы полного романа» [2, с. 595].
Главной заслугой А.А. Бестужева явилась разработка поэтики русского исторического романа, он предложил основные принципы структурирования исторического повествования и ряд сюжетных схем, которые вслед за ним весьма активно и эффективно разрабатывали другие русские писатели. Однако «историзм повестей Бестужева еще очень условен. Художественное воспроизведение исторического события основано на заранее заданном истолковании его, а не на изучении подлинных исторических причин» [18, с. 570]. Осмысливая вопрос о значении личности в истории, писатель придает ей решающее значение, показывая сильных, смелых, зачастую жестоких и непокорных представителей власти, которые играют определяющую роль в описываемых событиях (например, героя повести «Замок Венден» Винно фон Рорбаха).
В 1819 году (впервые начало романа было опубликовано в 1816 году) вышло историко-романтическое произведение Ф.Н. Глинки (1786-1880) «Зиновий Богдан Хмельницкий, или Освобожденная Малороссия». Описывая жизненный путь украинского гетмана Хмельницкого, автор ввел в русскую литературу украинскую тему, на материале которой размышлял о роли личности в истории. В романе нашла яркое воплощение идея о нераздельности мира, в котором природа, история и государственность составляют нерасчленимое единство.
Показать эпоху через значение личности в развитии исторического процесса попытался А.О. Корнилович (1800-1834) в повестях «Утро вечера мудренее» (1820), «За богом молитва, за царем служба не пропадают» (1825), «Татьяна Болтова» (1828), романе «Андрей Безымянный» (1832). Стоит отметить, что, с одной стороны, здесь впервые личности и жизни главного персонажа были приданы вполне реальные исторические очертания, с другой – в его облике проявлены психологические черты, типичные для романтического героя [16, с. 72].
По мнению писателя, просвещением народа, экономическим развитием Российское государство обязано только деятельности правителей. Воплощением образа «просвещенного правителя» для Корниловича был Петр I, который предстает в героическом обличии, чему способствует незаурядная внешность русского императора. Такое изображение Петра вполне отвечало романтической концепции выдающейся личности и полностью соответствовало взглядам автора на роль Петра в русской истории. Черты идеального государя Корнилович находил так же у Ивана Грозного, Бориса Годунова, Михаила Федоровича, Алексея Михайловича.
В 20 – 30-е годы XIX века исторический жанр в русской словесности стал фактом литературы и достиг затем расцвета в творчестве классиков А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя и беллетристов М.Н. Загоскина и И.И. Лажечникова. Лучшие романы этих писателей были написаны в традициях европейского исторического романа, сложившегося под влиянием В. Скотта, А. Виньи, В. Гюго, но опыт отечественных писателей XVIII – начала XIX веков не был совершенно забыт.
Эта литературная традиция в полной мере воплотилась в творчестве М.Н. Загоскина (1789-1852), у которого «усвоение манеры В. Скотта оказывалось простой декларацией, а в действительности автор следовал более элементарным образцам «исторического» повествования, сплавляя в своем произведении весьма разнородные тенденции» [24, с. 80-100]. Первый русский классический исторический роман «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (1829), а также другие исторические произведения — «Аскольдова могила» (1833), «Кузьма Рощин» (1836), «Искуситель» (1838), «Тоска по родине» (1839), «Кузьма Петрович Мирошев» (1844), «Брынский лес» (1845), «Русские в начале XVII столетия» (1848) – внесли в русскую историческую прозу новое стилистическое направление: драматическое начало романов. В то же время М.Н. Загоскин понимал всю серьезность поставленной перед собой задачи.
М.Н. Загоскин в своих произведениях сумел передать специфику описываемой исторической эпохи, показать ее основные черты, описать повседневную жизнь и быт. Это было важным шагом на пути создания русского исторического романа, для которого в 20-е годы XIX века был создан своеобразный фундамент, необходимый для возведения монументального здания русской исторической прозы.
«Юрий Милославский» Н.М. Загоскина стал предвестником многих русских исторических романов: следом за ним появились «Дмитрий Самозванец» (1830), «Мазепа» (1834) Ф.В. Булгарина, «Клятва при гробе господнем» (1832) Н.А. Полевого, «Последний Новик» (1833) И.И. Лажечникова и др. Каждый из этих авторов предлагал свою интерпретацию закономерностей развития исторического процесса и роли личности в истории и формировал собственную поэтику исторического повествования, в которой, однако, можно обнаружить некоторые общие тенденции.
Так, большой популярностью пользовались исторические произведения И.И. Лажечникова (1790-1869) «Ледяной дом» (1835), «Басурман» (1838), «Опричник» (1843), «Последний Новик, или Завоевание Лифляндии в царствование Петра Великого» (1831-1833) и др.
В романе «Ледяной дом» судьба героев полностью подчинена происходящим в стране историческим процессам, так же, как и в «Басурмане», где писатель описывает эпоху образования единого Русского государства при Иване III, и это сложное время определяет судьбу главного героя. Важные события любой исторической эпохи, в представлении Лажечникова, могут быть значимыми для развития государства, но трагичными для судьбы отдельной личности. В этой связи Н.Н. Петрунина отметила, что «Лажечников отвергает представление о допетровской московской Руси как о царстве идиллического патриархального “благообразия”», но «…противостоит он и предшественникам либерального западничества, историкам-“скептикам”, которые видели в русском средневековье лишь застой, мракобесие, историческую неподвижность» [14, с. 4-5].
Исторические романы Ф.В. Булгарина (1789-1859) генетически восходят к западноевропейскому авантюрному типу романа. Булгарин стал автором русского романа нового, «вальтер-скоттовского» типа, имевшего большой успех («Иван Иванович Выжигин», 1829, «Дмитрий Самозванец», 1830). Менее известны исторические произведения Ф.В. Булгарина «Падение Вендена» (1827), «Эстерка» (1828), «Мазепа» (1834), которые весьма показательны как один из моментов развития приключенческого русского исторического повествования.
В другом романе «Дмитрий Самозванец» Ф.В. Булгарин полемизирует с А.С. Пушкиным, создавая отрицательный образ Бориса Годунова, который совершил коварное убийство Дмитрия, следуя своим жестоким принципам и наклонностям. Таким образом, интерпретация исторической личности и концептуальная модель истории, положенные в основу произведений А.С. Пушкина и Ф.В. Булгарина, были диаметрально противоположны и отражали различные процессы, происходившие в русском историческом и эстетическом сознании первой половины XIX века.
Перу В.К. Кюхельбекера (1797-1846) принадлежат такие произведения, как «Русский декамерон 1831 года» (1836), «Последний Колонна» (1837), а также «эстонская» повесть «Адо» (1824), отразившая исторические взгляды декабристов, где «любовный сюжет лишь оживляет более важные для автора политические и гражданские идеи» [6, с. 14], влияющие на исторический процесс.
Кюхельбекер придавал большое значение роли личности в истории, пытаясь в своих произведениях показать отрицательное влияния на развитие общества властолюбивых и эгоистичных исторических деятелей байронического толка, ставивших свои желания выше общественных интересов («Ижорский» (1826), «Агасвер» (1846)). В противовес подобным личностям Кюхельбекер создал положительный образ гражданина, борца за социальную справедливость и счастье народа («Последний Колонна» (1837)).
В эти годы исторический роман приобретает несомненное просветительское значение, заменяя для многих читателей отсутствовавшие исторические сочинения, позволяющие узнать о нравах, обычаях, частной жизни, этнографических и бытовых обстоятельствах национальной действительности, психологических и морально-нравственных особенностях русских людей различных исторических эпох. «Утолить жажду» исторических знаний читателям помогали произведения Р.М. Зотова (1795-1871) — «Двадцатипятилетие Европы в царствование Александра I», «Наполеон на острове святой Елены», «Два брата, или Москва в 1812 г.» (1850), «Леонид, или Некоторые черты из жизни Наполеона I» (1832), «Никлас-Медвежья лапа», «Шапка юродивого» (1831), «Бородинское ядро и Березинская переправа» (1844) «Таинственный монах» (1871). В романе «Таинственный монах» для нас представляет интерес упоминание о царевне Софье Алексеевне Романовой, одной из выдающихся женщин своего времени. Писатель рисует образ властной, хитрой, жестокой правительницы, которая пыталась возвыситься путем измены и заговоров.
Еще одним представителем беллетристики 30 – 40-х гг. XIX века был К.П. Масальский (1802-1861). Этот писатель приобрел известность в начале 1830-х годов, когда стали появляться его исторические романы и повести, в частности, «Стрельцы» (1832), «Русский Икар», «Черный ящик» (1833), «Регентство Бирона» (1834), «Осада Углича» (1841). Критика отмечала, что К.П. Масальский умел заинтересовать читателя ловко построенным авантюрным сюжетом. Но романисту не удалось связать частную жизнь главного героя романа «Стрельцы» Бурмистрова с мощным движением истории. Правда, на последних страницах произведения появляется фигура Петра I как мудрого и справедливого государя, который помогает герою решить все его проблемы.
В другом своем романе «Регентство Бирона» Масальский показал влияние происходящих исторических процессов на судьбу своих героев более удачно. Для этого в качестве центральной линии сюжета он избрал события, связанные с государственным переворотом 1740 года, здесь судьба героев полностью зависит от этого важного исторического момента.
Стоит отметить, что В.А. Недзвецкий называет романы Р.М. Зотова и К.П. Масальского «русскими поделками» и утверждает, что они «профанировали форму исторического романа» [8, с. 24]. К таким же малохудожественным произведениям критики причисляли роман А. Андреева «Довмонт, князь Псковский» (1835), В. Эртеля «Гаральд и Елисавета, или Век Иоанна Грозного» (1831) и т.п. В нашу задачу не входит анализ художественных достоинств и недостатков этих произведений, мы приводим их в качестве подтверждения тезиса о многообразии форм русского исторического романа.
Нельзя не учитывать, что исторический роман возник и формировался в атмосфере романтических исканий, на почве романтического интереса к национально-историческому прошлому. Для романтиков слияние истории с поэтическим вымыслом как средством художественного общения казалось залогом подлинной правды. А.А. Бестужев видел в творческом воображении писателя «главное средство художественного познания исторического прошлого» [2, с. 547-558]. Это положение составляло основу романтико-идеалистической теории интуитивного проникновения в историю. Важнейшим источником и необходимым элементом исторического романа из эпохи Древней Руси романтическая критика считала фольклор. Но история и вымысел в романтическом понимании разрывались, а нравы, быт, исторические факты существовали сами по себе, вне связей с внутренним миром человека. Отступление от идей романтизма и формирование реалистических начал в исторической прозе связано с произведениями писателей 40-х годов XIX века: Н.А. Полевого, А.Ф. Вельтмана и других.
Среди исторических романов этого времени отметим, прежде всего, сочинения историка, журналиста и писателя Н.А. Полевого (1796-1846), в частности, его наиболее известный исторический роман «Клятва при гробе Господнем» (1832), а также повести и новеллы «Святочные рассказы» (1826), «Повесть о Симеоне, суздальском князе» (1828), «Краковский замок» (1829), «Рассказы русского солдата» (1834), «Иоанн Цимисхий» (1841), «Пир Святослава Игоревича, князя киевского» (1843) и др. Произведения писателя на историческую тему, по сравнению с прозой Карамзина и Бестужева, в гораздо большей степени были насыщены реальным историческим содержанием, теснее связаны с действительными событиями русской истории.
В своих художественных произведениях Н.А. Полевой развивал историческую концепцию о решающей роли «народного начала» в истории, которую он обосновал в шеститомном историческом исследовании «Истории русского народа» (1829-1833). Свои взгляды писатель вырабатывал в полемике с наследием Н.М Карамзина, считавшего, что история России – это история ее правителей.
В одном ряду с исторической прозой Н.А. Полевого стоят произведения А.Ф. Вельтмана (1800-1870), который заложил основы русской исторической романистики с ее «высокой нравственностью и острой сюжетностью» [17, с. 74-107], поставив вопросы о роли личности в истории и влиянии эпохи и общественного строя на формирование человеческой индивидуальности. Его роман «Кощей бессмертный» (1833) был провозглашен современниками шедевром русской исторической прозы. Популярностью пользовались и другие произведения Вельтмана — «Предки Калимероса», «Светославич, вражий питомец. Диво времен Красного Солнца Владимира» (1835), «Александр Филиппович Македонский» (1836), «Райна, королевна Болгарская» (1843). Романам А.Ф. Вельтмана присущ фольклорно-исторический колорит повествования и высокие художественные достоинства, которые позволили читателям и критикам выделить его из толпы беллетристов, поставив в один ряд с М.Н. Загоскиным, А.А Бестужевым, И.И. Лажечниковым, видя в них классиков русской исторический прозы [12].
Исторические произведения Н.В. Кукольника (1809-1868) «Сержант Иван Иванович Иванов, или Все заодно» (1841), повести и рассказы, посвященные эпохе Петра I, «Два Ивана, два Степаныча и два Костылькова» (1844), «Иоанн III, собиратель земли Русской» (1868) и др. свидетельствуют еще об одном направлении в развитии русского исторического повествования.
Н.В. Кукольник развивал в рамках исторического романа любовно-авантюрное направление, предвосхитив в своих поисках романистику А. Дюма. Его литературные поиски шли также по направлению создания романа историко-биографического жанра, позволявшего реализовать свои представления о роли личности в истории, согласно которым в центре исторических событий находятся сильные личности, способные влиять на окружающих.
Новые жанровые формы исторического романа создает и Г.Ф. Квитка (1778-1843) (псевдоним – Грыцько Основьяненко). Его историко-этнографические очерки «Головатый» (1839), «Панна Сотниковна», «Украинские дипломаты» (1841), «1812 год в провинции», «Сказания о Гаркуше» (1842), «Малороссийские повести, рассказываемые Грыцькой Основьяненко» (1834-1837), «Пан Халявский» (1840) оказали сильное влияние на последующую украинскую литературу тем, что дали толчок развитию новых жанровых форм – художественно-публицистического историко-бытового очерка и историко-бытового романа. Однако для его произведений характерны подчеркнутый дидактизм и проповедь христианского смирения, что, несомненно, умаляет роль личности в историческом движении.
В целом, исторические романы 40-х годов, по мнению С.М. Петрова, представляли собой подражательную, эпигонскую литературу [13, с. 267]. В это время происходила смена этико-эстетических приоритетов в русской литературе, ломались устоявшиеся традиции, создавались новые. Большое влияние на этот процесс оказывала натуральная школа. Поэтому в 1851 году И.С. Тургенев, сам написавший историко-бытовую повесть «Три портрета» (1846), в которой следовал традициям «Капитанской дочки» А.С. Пушкина, в рецензии на исторический роман Е. Тур «Племянница» констатировал упадок жанра исторического романа [21, с. 122].
К середине XIX века в культурном сознании русского общества сформировалось понимание своей национально-духовной сущности, места и роли в мире. Варианты философской рефлексии относительно исторического процесса, историчности индивидуального человеческого существования и форм его протекания, предложенные различными историками и философами, оказались опробованными на художественных моделях, созданных беллетристами середины века. Включенная в историософско-культурологический дискурс, русская историческая романистика не только отражала историко-философские споры своего времени, но и часто опережала общественно-философскую мысль, провоцировала, формировала и сталкивала различные направления и течения (западническое и славянофильское, консервативно-охранительное и либеральное, материалистическое и религиозно-метафизическое и т.д.).
Это было результатом внутриполитических реформ, положивших начало дискуссиям о путях развития России, её месте в мире и в истории. Подъем общественного интереса к национально-историческому прошлому произошел в 1860-е годы, определив новый виток в развитии исторической темы в литературе. Это, прежде всего, сказалось в развитии исторической драмы, однако и в повествовательной прозе на исторические темы формировались новые тенденции.
В 1862 году был издан исторический роман А.К. Толстого (1817-1875) «Князь Серебряный» (1861) из эпохи Ивана Грозного, который задумывался писателем ещё в 40-е годы. Роман следовал, с одной стороны, западным тенденциям («Сен-Мар» де Виньи), с другой – продолжал тенденции, возникшие в исторической романистике А.А. Бестужева, М.Н. Загоскина и И.И. Лажечникова, критически истолковывая практику абсолютной самодержавной власти. Ивана Грозного писатель изобразил жестоким тираном, оказавшим пагубное влияние на формирование русского национального характера. Таким образом, по мнению А.К. Толстого, личность в истории, особенно абсолютный монарх, наделена огромным влиянием на происходящие события. Не русский народ создал коварного Ивана Грозного, а сам жестокий царь воспитал в своих подданных отрицательные качества.
Поиски новых принципов постижения исторической действительности в значительной степени корректируются влиянием все более распространяющихся и утверждающихся в отечественной исторической науке западных историософских схем и концептуальных построений, в которых главенствующую роль играет разум. Рассматривая историю как концентрированное выражение экономических отношений, философы и историки придавали ему решающее значение в ускорении хода исторического процесса.
Материалистические взгляды в последней трети века распространяются на область социально-философской антропологии, философии, истории и этики. Вслед за Л. Фейербахом, провозгласившим, что человек «единственный, универсальный и высший предмет философии» [22, с. 190], Н.Г. Чернышевский заявил, что «основанием всему, что мы говорим о какой-нибудь социальной отрасли жизни <…>, должны служить общие понятия о натуре человека, находящихся в ней побуждениях и деятельности и ее потребностях» [25, с. 829]. Все это постепенно обусловило утилитарную переоценку морали по отношению к истории: в 60-е годы основные позиции завоевывает нигилистический и утопический морализм (А.И. Герцен, Д.И. Писарев, Н.А. Добролюбов, Н.Г. Чернышевский, П.Н. Ткачев), а затем социальный морализм народничества (П.Л. Лавров, Н.К. Михайловский), который в 70–80-е годы дополняют Н.В. Шелгунов и В.И. Танеев.
Идеи о личном интересе морали, об общественной пользе как критерии добродетели, о человеке как продукте среды и обстоятельств (Гельвеций) были усвоены и творчески переработаны русскими мыслителями применительно к истории. Так, П.Л. Лавров в «Исторических письмах» утверждал, что человек сознательно или бессознательно прилагает ко всей истории те нравственные критерии, которые представлялись безусловными. Нравственный идеал истории, с точки зрения Лаврова, является единственным фактором, способным придать истории смысл и перспективы, так как вся история есть воплощение идеала справедливости.
Исходя из этого, классический исторический роман в русской литературе второй половины XIX века обращался к прошлому, чтобы понять настоящее и осмыслить пути развития будущего. Настоящее, как крайне негативное, как бы удалялось из исторического контекста, образовывался мостик между прошлым и будущим. У большинства романистов историческое прошлое выступало как нечто более привлекательное, чем настоящее, поэтому оно идеализировалось и романтизировалось как залог достойного будущего, которое в этих произведениях зачастую поэтизировалось. Поэтому одной из главных этико-эстетических задач исторического произведения стала необходимость создания новых жанровых форм, способных к художественному воплощению перспектив развития России.
В качестве примера можно привести романы «Пугачевцы» (1874), «На Москве» («Мор на Москве») (1880), «Ширь и мах» (1885), «Крутоярская царевна» (1893), «Петербургское действо» (1880), «Свадебный бунт», «Владимирские Мономахи» Е.А. Салиаса-де-Турнемира (1842-1908) и др.
Темы для своих романов Салиас-де-Турнемир брал, главным образом, из «славного века» Екатерины II. Роман «Пугачевцы», работая над которым, писатель тщательно собирал материалы в архивах и предпринимал поездки на места действий Пугачева, имел громкий успех у читателей [1, с. 5]. Однако критики, указывая на яркость и колоритность языка, на удачную обрисовку некоторых второстепенных личностей и характерных сторон Екатерининской эпохи, ставили в упрек автору чрезмерное подражание «Войне и миру» Л.Н. Толстого [20, с. 202]. Е.А. Салиас считал, что личность в истории не играет большой роли, поскольку исторический процесс представляет собой особый скрытый механизм, поток причинно-следственных связей («На Москве»).
В 70 – 90-х годах XIX века широкой известностью пользовались романы Г.П. Данилевского (1829-1890) «Потемкин на Дунае» (1876), «Мирович» (1879), «На Индию при Петре» (1880), «Княжна Тараканова» (1883), «Сожженная Москва» (1885), «Чёрный год» (1888). Большинство исторических романов Г.П. Данилевского было посвящено эпохе Екатерины II. Они отличались стремлением к событийной эффектности, яркостью образов, реалистичным изображением эпохи, поскольку писатель был большим знатоком XVIII века не только по книгам, но и по живым семейным преданиям.
Так, в романе «Сожженная Москва» содержалось много эпизодов и образов, «обнаруживающих литературные связи с «Войной и миром» Толстого» [13, с. 434]. Явное влияние произведения Толстого на роман Данилевского проявилось не только во внешнем сходстве некоторых героев и положений, но и в своеобразном обращении писателя к толстовской концепции трактовки войны как национального бедствия, в изображении народного сопротивления, в отношении к личности Наполеона. Но, оценивая личность Наполеона с нравственных позиций и развенчивая миф о его историческом величии, Данилевский в то же время считал его единственным виновником войны, что отразило противоречие писателя в понимании роли личности в истории.
Одним из самых плодотворных писателей конца XIX был Д.Л. Мордовцев (1830-1905) («Тень Ирода» («Идеалисты и реалисты») (1876), «Великий раскол» (1878), «Лжедмитрий» (1879), «Царь и гетман» (1880), «Мамаево побоище» (1881), «Господин Великий Новгород» (1882), «Двенадцатый год» (1880), «Замурованная царица» (1884), «Державный плотник» (1895) и др.).
В романах Д.Л. Мордовцева сюжетную основу часто составляли важные исторические события, к которым неоднократно обращались писатели 20 – 30-х годов XIX века: борьба новгородцев за свои вольности, противостояние раскольников и официальной церкви, Отечественная война 1812 года и т.п. В своих произведениях Мордовцев, опираясь на исторические факты, пытался в художественной форме осмыслить законы и превратности исторического процесса. Писатель старался не подгонять героев под нехитрую схему заранее установленной интриги – чаще всего любовной, а понять их такими, какими они были или могли быть, но так и не сумел подняться до истинного историзма. По мнению современных исследователей, в основе творческого метода Мордовцева лежит «…переплетение реминисценций из светской и духовной литературы», которые становятся «…основой квазиисторического романа» [19, с. 209].
Почти все сочинения Е.П. Карновича (1823(?)-1885): «Мальтийские рыцари в России» (1878), «На высоте и на доле: Царевна Софья Алексеевна» (1879), «Любовь и корона» (1879), «Самозванные дети» (1880), «Придворное кружево» (1885), «Пагуба» (1887), «Переполох в Петербурге» (1887), в которых автор обращается к событиям XVII-XVIII веков, — свидетельствуют об иной тенденции, которая состоит в добросовестном привлечении всех важных и второстепенных исторических материалов и бережному сохранению не только исторических фактов, но даже реплик подлинных участников рассматриваемых событий. Поэтому его исторические повествования в большей степени похожи на труды профессионального историка, чем на художественные произведения, и могут быть использованы в качестве достоверных источников для характеристики той или иной исторической эпохи.
А.Ф. Писемский (1820-1881) в поздний период своего творчества (70 – 80-е годы XIX века) обращался к исторической романистике, которая развивается в русле сложившегося духовно-нравственного направления русской литературы. В одном из главных своих романов («Масоны» (1880)) писатель стремился изобразить духовное и моральное развитие человека в зависимости от исторических событий. Выявление историософии Писемского в целом и определение его отношения к роли личности в истории в частности для нас представляется затруднительным, поскольку писатель никогда не отличался четкостью мировоззрения [11, с. 185].
Исторические романы П.В. Полежаева (1827-1894) «Престол и монастырь. Исторический роман в 2-х частях из русских летописей 1682-1689 гг.» (1878), «Бирон и Волынский» (или «150 лет назад»), «Лопухинское дело», «Фавор и опала», «Царевич Алексей Петрович» (1885) и др., основанные на редких источниках, документах, научных трудах, решали задачу по возможности объективно и популярно рассказать о выдающихся личностях в истории русского государства, раскрыть трагизм их судеб, показать влияние среды и обстоятельств на их деяния. Провоцирование интереса к неизвестным моментам отечественной истории, популяризация исторических личностей в их политической и психологической своеобычности, стремление заставить читателей задуматься над тем, кто и что определяет исторический результат, — все это вполне укладывалось в рамки тех задач, которые ставились перед иллюстративным историческим повествованием.
В.В. Крестовский (1840-1895) в своих исторических произведениях руководствовался патриотической идеей об исторической роли русского народа. Поэтому материал, собранный при подготовке «Истории лейб-гвардии Уланского Его Величества полка» (1876), использовал в исторических повестях и очерках «Деды» (1876), «Уланы Цесаревича Константина» (1875). Очерки о русско-турецкой войне, публиковавшиеся в журнале «Русский вестник», вошли в книгу «Двадцать месяцев в действующей армии (1877-1878)» (1879). Крестовский, безусловно, разделял мнение Ф.М. Достоевского, который писал, что русским надо сначала научиться уважать свой народ и свою национальность, тогда и другие народы будут к нам относиться с должным пиететом.
Беллетрист и драматург П.П. Сухонин (1821-1884) (псевдоним А. Шардин), автор ряда исторических романов («Род князей Зацепиных или борьба начал» (1880), «Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы» (1881), «На рубеже» (1882), «На рубеже двух столетий» (1883)) и повестей на исторические сюжеты («Федор Васильевич» (1856), «Неудавшаяся королева» (1884), сборника «Исторических рассказов» (1884) и др.) – один из немногих, кто задумывался о роли женщины в истории. В романе «На рубеже двух столетий» автором представлен яркий образ императрицы Екатерины II. Однако гендерная ситуация уходит на второй план, подчиняясь идее о неразрешимом противоречии между народом и властью. Сухонин в иронической форме рассказывает о славном правлении царицы, при котором всем сословиям, кроме крестьянства, было хорошо жить. «Вот крестьянам… Да те были крепостные, подлый народ, стоило ли о них говорить?» [23, с. 45].
Еще одна весьма заметная тенденция заключалась в продолжении и развитии авантюрно-приключенческих сюжетов на базе национальной истории и культуры в духе А. Дюма, что обнаруживается, например, в произведениях М.Н. Волконского и Н.Э. Гейнце.
М.Н. Волконский (1860-1917) является автором романов на исторические темы: «Мальтийская цепь» (1891), «Брат герцога» (1895), «Кольцо императрицы» (1896), «Ищите и найдете» (1904), «Тайна герцога» (1912), «Князь Никита Федорович» (1914) и других, тогда еще новых для русской литературы образцов историко-приключенческого жанра. В своих романах писатель отстаивал идеи монархизма, считая, что самодержавие – идеальная форма правления для России. Личность монарха занимает центральное место почти во всех произведениях М.Н. Волконского («Кольцо императрицы», «Князь Никита Федорович» и др.), однако он часто использует при этом образ «маленького человека», который в силу исторических обстоятельств приобретает важное значение в жизни своих современников («Брат герцога», «Мальтийская цепь», «Тайна герцога»).
За свою недолгую жизнь Н.Э. Гейнце (1852-1913) издал более сорока романов и повестей, среди которых важное место занимали романы исторические. После успеха своего первого исторического романа «Малюта Скуратов» (1891) Гейнце в романе «Аракчеев» (1893) представил нетрадиционный образ военачальника А.А. Аракчеева как страдающего и несчастного человека. Продолжая традиции русской реалистической литературы в изображении социальных конфликтов, Н.Э. Гейнце в изображении личности был ориентирован на эстетику романтизма первой половины XIX столетия, которая выводила свободного человека за социальные рамки. Относительность историзма писателя проявляется в том, что вышедшие большими тиражами романы «Князь Тавриды» (1895), «Коронованный рыцарь» (1895), «Генералиссимус Суворов» (1896), «Судные дни Великого Новгорода» (1897), «Новгородская вольница» (1895), «Ермак Тимофеевич» (1900) и др. можно условно назвать историческими только из-за упоминания в них исторических личностей и событий.
В исторической беллетристике в это время формируется новое направление – военно-историческая проза. Одним из первых крупных художественных произведений о героической обороне Севастополя стал исторический роман М.М. Филиппова (1858-1903) «Осажденный Севастополь», изданный в 1888-1889 годах. Л.Н. Толстой, сам являвшийся участником Крымской войны, относил эту книгу к числу ценных художественных свидетельств эпохи: «…Прочел роман… «Осажденный Севастополь» и был поражен богатством исторических подробностей. Человек, прочитавший этот роман, получит совершенно ясное и полное представление не только о Севастопольской осаде, но и о всей войне и причинах ее…» [20, с. 574].
В 80-е годы заявляет о себе как исторический романист Всеволод Сергеевич Соловьев (1849-1903). Успех приходит к писателю уже после публикации первого исторического романа «Княжна Острожская» (1876), далее почти каждый год автор представляет на суд читателей и критиков новые исторические произведения: «Юный император» (1877), «Капитан гренадерской роты» (1878), «Царь Девица» (1878), «Касимовская невеста» (1879), «Царское посольство» (1890), «Жених царевны» (1893) и др., а «80-е годы XIX века стали пиком славы Вс. Соловьёва как писателя, его имя гремело по всей России, им зачитывались в великосветских салонах, в интеллигентских кругах, знала его и читающая публика попроще. Писатель достиг той цели, к которой упорно и настойчиво стремился: сделал русскую историю в ее художественном виде достоянием народа» [17, с. 75].
Хронология романов Соловьева охватывает, в основном, два века русской истории – XVII и XVIII. Разделяя суждения некоторых историков – представителей «государственной школы», считавших, что судьбы державы вершили великие государственные деятели, Вс. Соловьёв главное внимание в своих романах уделял носителям государственного начала. Обращается он и к гендерному аспекту проблемы власти, который находит свое воплощение в нескольких произведениях писателя.
Наряду с уже упомянутыми писателями, к исторической теме в своем творчестве обращались О. Сомов, Г. Самаров, А. Ладинский, П.Н. Петров, В.А. Ушаков, Н.Ф. Павлов, В.Я. Ивченко (Светлов), Н.И. Мердер (Северин), И.Т. Калашников, Б.М. Федоров и другие авторы, произведения которых также находили своего читателя и ценителя в XIX веке. Мы не ставим перед собой масштабной цели – охватить в своем кратком обзоре творчество всех этих авторов, но отметим, что они также внесли свой определенный вклад в развитие и становление жанра исторического романа в русской литературе XIX века.
Аналитический взгляд на русскую историческую романистику XIX века позволяет обнаружить, что в ней нашли свою реализацию исторические концепции разных десятилетий. Поразительное разнообразие научно-исторических направлений, течений и школ, в рамках которых воплощается консервативно-охранительное, либеральное, материалистическое и другие представления о закономерностях исторического процесса, породило особую художественную историософию, которая отразилась в жанровом многообразии исторического повествования.
Крупные отечественные историки Н.И. Костомаров, С.М. Соловьев, В.О. Ключевский, как и идеологи народничества П.Л. Лавров, Н.И. Кареев, направляют развитие историософской мысли материалистическому пониманию исторических закономерностей, что привело к возникновению исторической романистики одного направления.
Идея аксиологических границ идеала, понимание несовместимости этого идеала с уже закрепившимися в коллективном сознании, но несостоятельными и уже изживающими себя социально-политическими и философско-историческими доктринами определили иное, альтернативное направление писательских интенций на пути поисков положительного начала национальной жизни.
При всем различии индивидуальных позиций представителей разных направлений объединяло стремление раскрыть движущие силы, смысл и цели истории в категориях добра и зла, частного и всеобщего, предопределения и свободы человека в истории. Художественное сознание последней трети века (как, впрочем, и в предыдущие десятилетия) предвосхищало это стремление и подготавливало последующие историософские выводы.
Таким образом, на протяжении всего XIX века в русской литературе происходило бурное развитие возникшего на рубеже веков жанра исторического романа. Актуализированный в контексте процесса всеобщей национальной самоидентификации и отразивший особенности общественного исторического сознания и отечественной научной историософии исторический роман двигался преимущественно по двум направлениям: писатели либо активно продолжали развивать этико-эстетические идеи зарубежных и отечественных предшественников, либо, активно включаясь в процесс развития исторической мысли и кардинально переосмысливая уже наработанные приемы, создавали оригинальные творения, формируя при этом новые тенденции развития исторического повествования. Это позволяет выявить некоторые общие закономерности функционирования исследуемого жанра в художественной системе русской романистики.
]]>Возможности и успешность социокультурной адаптации мигрантов зависит от множества условий внешней среды (вынужденность/добровольность миграции, отношение к мигрантам со стороны местного населения, возможность трудоустройства, наличие/отсутствие языкового барьера и пр.), но не менее важными являются и «внутренние» факторы, одним из которых применительно к 1905-1914 гг. стало закрытое от внешних культурных влияний существование российского сообщества на о. Капри, т. н. «русской колонии». Данная особенность была связана с осознанием временности миграции после неудачи Первой русской революции 1905 г. На острове пребывало множество политических мигрантов, но к ним активно примешивалась и художественная интеллигенция. Следует отметить, что зачастую эти две принадлежности соединялись в одном человеке. Первое десятилетие ХХ в. в российской истории можно охарактеризовать масштабной политизацией и идеологизацией образованного населения. В этой среде имели место разнообразные конфликты как идеологического, так и бытового порядка.
Представители художественной интеллигенции в XIX-XX вв. в условиях царской России обладали повышенной миграционной активностью. Италия была одним из мест обязательных к посещению для любого художника, желавшего достичь профессиональных вершин. Нередко художник оставался в Италии на два-три года для обучения в мастерской и посещения музеев. Это же касалось искусствоведов и реставраторов. Профессиональные цели зачастую совмещались и с отдыхом. Для политических мигрантов о. Капри приобрел особое значение из-за присутствия на нем М. Горького.
В данной статье используются как опубликованные, так и архивные источники личного происхождения, в основном мемуары, большинство из них датируются поздним временем написания: 1920-е гг. и 1930-1940-е гг. Характерной чертой для этих источников является неполнота описываемых событий, таких, как, например, наличие политической школы для российских рабочих или отсутствие упоминания некоторых имен, ставших неугодными для упоминания в советские годы.
Часть итальянского населения, а именно итальянские социалисты, приветствовала приезд российских мигрантов: «“Да здравствует Горький, да здравствует Россия, да здравствует социализм!” – такими плакатами и надписями мелом и углем от руки были испещрены стены домов, витрины и ставни магазинов. Это неаполитанские и каприйские социалисты и анархисты устраивали овацию тому, кого считали борцом за справедливое дело рабочего класса, за социальную революцию, за мировой пролетариат» – так описывает приезд М. Горького на о. Капри искусствовед, много лет до 1917 г. проживший в Италии, Николай Адрианович Прахов [20, л. 6об. – 7об.].
Однако пребывание подобных мигрантов отнюдь не обрадовало итальянские власти: «Приток политической эмиграции из России вызвал тревогу итальянских властей, и за вновь прибывшими был установлен полицейский надзор. Донесения префектов Генуи, Неаполя, Милана о русской эмиграции посылались в министерство внутренних дел в Риме. Особенно усилилась слежка за русскими летом-осенью 1909 г. в связи с тем, что в октябре 1909 г. в Италию должен был приехать Николай II для встречи с королем Виктором-Эмануилом II» [9, с. 283].
На острове собралось огромное количество русских, это были представители разных взглядов, профессий и партий. Литературный критик, публицист, краевед, общественный деятель, религиозный философ Алексей Алексеевич Золотарев, один из членов этой «колонии», вспоминал: «Партийные пристрастия так разделяли, например, социал-демократов и эсеров, что они селились в разных местах и предпочитали не встречаться» [16, с. 25]. Таким образом, в рамках сообщества русской колонии на о. Капри воспроизводились те же формы идеологической сегрегации, что существовали и в России.
В 1906 г. А. А. Золотарев был выслан за границу. Он отправился сначала в Париж, осенью 1907 г. прибыл на Капри: «Прикатили мы на Капри целою шумною ватагою, “русскою бандою”, как звали нас в деревнюшках на берегу Женевского озера. Банда наша возглавлялась критиком «Современного мира» Василием Львовичем Львовым-Рогачевским. Это он увлек, сманил нас вместе с собою на Капри» [2, с. 306]. Василий Львович Рогачевский являлся характерным представителем художественно-политической интеллигенции того периода, деятельность в литературоведении он со студенческой поры совмещал с революционной активностью, на рубеже веков вступил в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», принимал активное участие в революционных событиях 1905 г. в Санкт-Петербурге, за что был выслан на три года.
Там состоялось знакомство Золотарева с Горьким, их дружба продолжалась многие годы, несмотря на существенную разницу во взглядах: А. А. Золотарев не разделял отрицание М. Горьким традиционной религии и обрядности, а также весьма скептически был настроен по отношению к коллективизму [7]. Тогда же состоялось знакомство Золотарева с А. В. Луначарским: «Анатолий Васильевич жил на вилле художника-киевлянина Денбровского. На этой вилле была хорошая русская библиотека и всегда было шумно и весело, так как тут же имели пристанище русские сотрудницы и студентки Неаполитанского университета. Сюда-то и шли те пуды русских книг, что посылал из Петербурга Пятницкий…» [2, с. 311].
Золотарев описывает переезд Горького на виллу Спинола: «Помещалась она почти на самой вершине горы св. Михаила и представляла собою очень просторное и удобное для школы помещение некогда бывшего здесь средневекового монастырька. Такова причудливая преемственность и событий, и людей, и вещей в Италии» [2, с. 312].
По его мнению, Капри был соединен в сознании итальянцев с именем Горького. Однажды А. А. Золотарева с братом задержала римская полиция на вокзале в то время, как при нем были конспиративные записки, которые он вез в Москву. «Только в Риме нас с братом напугал неожиданный арест, и прямо на улице. В участке все объяснилось крайне просто. На римском вокзале только что было вскрыто изрубленное в куски тело. Чемоданы по документам принадлежат поляку. И вот два признака – моя польская наружность и усы, да то, что брат приценялся в Риме к чемоданам, заставили самую старую полицию Европы осмотреть наши бумаги» [2, с. 313]. Но как только полиция узнала, что они с Капри, то отношение мигом переменилось: «Перед нами очень долго и очень ласково извинялись, предлагали довезти нас в карете. А когда мы отказались и от кареты, и от провожатых с зонтиками (шел мелкий дождь), опять долго жали нам руку и желали не только счастливого пути, но и долгой жизни. Сказанные вполне искренне, пожелания эти не только живут в моем сердце, но и берегут меня до сегодня» [2, с. 313].
А. А. Золотарев, как и многие представители русской колонии на о. Капри, вел активную общественную и организаторскую деятельность, однако направлена она была на внутреннюю жизнь сообщества. Основной целью было объединение российской эмиграции, создание и поддержание культурного поля в условиях отрыва от Родины. Золотарев вел серьезную организационную работу, например, по проведению Римского съезда: «Участвовал в работе по объединению русских культурных организаций за границей, организуя первый Римский съезд (1913 г.) этих организаций (протоколы съезда имеются в Библиотеке Академии наук)» [13, л. 3]. Он стоял также во главе Общества взаимопомощи русским на Капри и Каприйской русско-итальянской Библиотеки [1]. Таким образом, социокультурная адаптация художественной интеллигенции заключалась в дистанцировании от итальянского общества, создании подобия российских реалий, а не во взаимодействии, несмотря на то, что часть итальянского общества, в лице социалистов и анархистов, приветствовали приезд и имевшего европейскую известность М. Горького, и российских социалистов, пострадавших из-за борьбы с режимом.
Результатами творческой работы А. А Золотарева стали, с одной стороны, произведения о каприйском периоде жизни и творчества М. Горького, в большинстве своем опубликованные [6], а с другой – «Каприйские новеллы», гораздо менее известные. Один экземпляр рукописи хранится в РГАЛИ [17], другой (копия, сделанная рукой Н. А. Прахова, одного из «самых близких Золотареву “русских каприйцев”» [16, с. 24]) в отделе рукописей Государственной Третьяковской галереи. Двенадцать новелл были написаны в 1913-1921 гг. Это было посвящение острову, Италии, ее легкому и творческому духу: «Захотелось чем-нибудь одарить островок, где зацвела моя душа бессмертным созвездием радужных мыслей и слов, поблагодарить перед близкой разлукой. […] Как часто, взбираясь по узким, каменистым тропинкам скалистого острова, или сидя у самого синего моря, любуясь звездами небес и цветами земли, я трепетал от счастья, чувствуя себя дома, более дома, чем на родине!» [18, л. 3].
В событиях, происходивших в России в этот период, А. А. Золотарев видел, в первую очередь, разрушение и человеческие потери: «Один за другим замертво падали и исчезали из жизни созвучные мне люди, те, кому близка была книга моей души, кому родным был прелестный остров, кто вместе со мной коротал бывало дни и ночи на Piccola Marina. Умирали близкие люди с недопетой песней, на полуслове, на полутоне, в середине пути своей жизни…» [18, л. 3]. Капри же видился источником любви, навечно поселившейся в сердце Золотарева. И новеллы – не плод исключительно творческого воображения, а скорее полуавтобиографические рассказы, в которых он старался передать то тепло, что давал ему Капри и окружающие люди. И действительно, люди отвечали ему взаимностью. Н. А. Прахов вспоминает: «Говорят, есть такое предание, по которому земля будет существовать до тех пор, пока будет жить на ней хоть один «праведник». Таким праведником на острове Капри был, по общему признанию и «эс-эров», и «эс-деков», и «анархистов» и беспартийных русских и местных коренных жителей – рыбаков, крестьян и лавочников – «Алексеич» [19, л. 38об.]. Используя понятие «дом» применительно к о. Капри Золотарев все же не пожелал там остаться, несмотря на описание природных красот, его ностальгическое отношение к острову формировалось благодаря взаимоотношениям с представителями русской колонии. О том же говорит и Прахов, для него Капри вообще выступает практически «русским» островом, где помимо временных политических мигрантов есть местные рыбаки, крестьяне и лавочники.
А. К. Лозина-Лозинский, поэт и публицист, также жил на о. Капри несколько лет. Поездка оставила большой след в его творчестве, к сожалению, так и не успевшем развернуться. Личность его, по-видимому, была наделена исключительно экспрессивными и драматичными чертами. Революционный период лишь усиливал эти черты. А. К. Лозина-Лозинский дважды совершал попытки самоубийства: первый раз в 1909 г. – выстрелил себе в грудь после неудавшейся студенческой забастовки, второй раз – в кругу литераторов он снова пытался застрелиться, третья же попытка оказалась удачной: он принял морфий и, раскрыв книгу Поля Верлена, до последней минуты вёл записи о своих ощущениях. С юношества участвовавший в революционном движении, запомнившийся современникам «не столько стихами, сколько обликом и смертью, а потомками был прочно забыт. Свой оригинальный стиль с мрачновато-развязной бравадой он выработал лишь в последние годы своей недолгой жизни» – так характеризовал его современный исследователь М. Л. Гаспаров [3, с. 712]. Одна из немногочисленных изданных его работ связана с о. Капри – «Одиночество. Капри и Неаполь (случайные записи шатуна по свету)». В отличие от многих соотечественников, находившихся на Капри и связанных с искусством, А. К. Лозина-Лозинский не стремился войти в круг общения М. Горького, его мало занимали идеологические споры и партийные разногласия. Несмотря на вовлеченность в жизнь русской колонии, внимание в данной работе он сосредоточил на описании итальянских пейзажей, особой атмосферы: «Дома Гранда-Марина тянутся плотной полосой у моря и, как всегда в рыбачьих деревнях в Италии, не выдерживают прямой линии. Одни из них уходят вглубь улицы, другие выступают арками, крыльцами, пристройками. Очевидно, эти дома с черепичными крышами, с множеством балконов, неправильно прорезанных окон и неравными этажами расширяются по мере увеличения семьи; для новой семьи строится сбоку одна-две комнаты, а когда их оказывается мало, то надстраиваются еще комнаты сверху. И потому эти дома сохраняют историю, может быть, столетий и дышат традициями» [11, с. 89].
Также, Лозина-Лозинский, один из немногих русских обитателей о. Капри, обратил внимание на политическое поведение итальянцев: «В городе ведется своя маленькая политика в муниципалитете. Какие-то содержатели отелей, лавочники и аптекари составляют партии под громкими и народолюбивыми названиями (о, тут есть и клерикалы, и свободомыслящие, и прогрессисты, и еще разные другие), патетически обвиняют существующего синдика и господствующее большинство в деспотизме, восстанавливают свободу, посадив на его место такого же очень полного человека. Эти революции волнуют исконных каприйцев, и, толкуя о них на улицах, они размахивают руками, горячатся, краснеют, потеют, перебивают друг друга и постоянно кричат: As-petta! As-petta! Hai capito?» [11, с. 103-104]. А. К. Лозина-Лозинский оказался отстранен (неизвестно, было ли это его личным выбором, что вполне возможно, или же были иные причины) от активного участия в жизни русского сообщества, данное обстоятельство привело к тому, что он в воспоминаниях уделяет внимание не только прекрасным итальянским пейзажам, но и, пожалуй, более остальных мемуаристов, непосредственно итальянскому населению. Более того, в заголовок его работы вынесено «Одиночество», т. е. отказ от интеграции в сообщество русской колонии не привел к дружеским контактам с местным населением и вылился в еще более тяжкое существование, особенно для такой драматической натуры.
Еще одним результатом пребывания на Капри стал журнал «Каприканон», издававшийся Лозина-Лозинским совместно с Савелием Рузером. Неизвестно, было ли это единичное издание или сколько-то номеров журнала было выпущено, оригинал сохранившегося издания хранится в РГАЛИ [15], также он опубликован в электронном виде [12]. Журнал наполнен сатирой и в отношении к иностранцам на Капри [12, с. 32-33], и к отечественным представителям различных партий: «Были и социал-демократы. Этих уж было побольше, но все какой-то полинявший народ. Все полагались на рост германской социал-демократии, жевали «первоположников» о необходимой победе в силу автоматического развития капитализма и никли, тем более, что сперва нужно было решить кто же подлинные марксисты, а кто – «выразители мелкобуржуазных тенденций» [12, с. 20]. Еще одной излюбленной темой сатиры являются сплетни, столь живо распространявшиеся в русской среде на Капри: «Сплетни Капри возбуждают, врет scrittor [итал. – писатель], pittor [итал. – художник] мерзит» [12, с. 28].
Очерки о повседневной жизни и интересных персонах оставил Н. А. Прахов. Например, он вспоминает историю воровки Нины Реннер, которая выдавала себя за сестру милосердия [19, Л. 1]. Нажившись на других на о. Капри, она отправилась в Неаполь и, несмотря на предупреждающую телеграмму от русской колонии, смогла провернуть очередную аферу. Одним из пострадавших от ее рук оказался и Горький: она «проникла к Горькому – оказавшемуся «без вины виноватым» и заплатившему всем пострадавшим, чтобы не связывали его имя с именем этой авантюристки» [19, л. 7об.].
Н. А. Прахов вспоминает и Вигдорчика Павла Абрамовича, открывшего «Зубоврачебный кабинет» [19, Л. 8], а позже предоставлявшего свою квартиру под нужды Общества взаимопомощи русским. В данном случае, мы видим единичный случай адаптации с успешной профессиональной реализацией, следует отметить, что, вероятнее всего, П. А. Вигдорчик не относился к волне временной миграции после 1905 г.
Источником по изучению итальянской повседневности начала ХХ в. могут служить письма, которые Прахов писал родителям с о. Капри. Из них можно узнать об отношении итальянцев к национализации железных дорог: «Приехали в Неаполь с опозданием почти на час – теперь все железные дороги стали казенные, и уверяют будто служащие этим недовольны и опаздывают нарочно, чтобы доказать, как плохо хозяйничает «governo» [итал. – правительство], нам от этого не легче» [21, Л. 5]; о том, какие беседы вели русские с итальянцами: «много говорит о том, что можно есть и что вредно для желудка – кажется, это любимый разговор итальянцев» и т.п.
Период между первой революцией в России 1905 г. и началом Первой мировой войны представители российской интеллигенции переживали крайне тяжело в эмоциональном отношении, многие были вынуждены покинуть Родину в силу политических причин, другие же это делали по собственному желанию или в целях улучшения здоровья. Одни страдали о судьбе России, тосковали по ней, на других отъезд сказался менее явно. Дальнейшие жизненные пути членов «русской колонии» также сложились очень по-разному.
Временных мигрантов на о. Капри из среды художественной интеллигенции объединял определенный уровень социокультурной адаптации, вызванный несколькими элементами: во-первых, желанием возвратиться в Россию, совмещенным с революционным энтузиазмом и, в то же самое время, разочарованием в Первой русской революции; во-вторых, на острове был представлен почти весь российский политический спектр, за исключением консервативного крыла, более того, все российское сообщество было представлено одним социальным слоем, подобное воссоздание мира, схожего с привычным, только с еще более обостренными дискуссиями, приводило к сосредоточению исключительно на проблемах российского общества. Таким образом, художественная интеллигенция на о. Капри, имевшая достаточную образовательную и языковую базу, предпочла существовать изолировано, чему также способствовала и финансовая состоятельность многих представителей русской колонии, взаимодействие с местным населением было весьма ограниченным и касалось, в основном, работников «сферы услуг» — лавочников, кучеров и пр.
Период пребывания в миграции на о. Капри стал особым ностальгическим пунктом в воспоминаниях представителей художественной интеллигенции и политических активистов: они отмечают и бурную деятельность на острове, и то, как ласково их приняло большинство местных жителей. Подобное отношение к эмигрантскому прошлому складывалось, конечно, под влиянием той советской действительности, в которой оказались ее представители.
Из заключения в 1947 г. революционер, член РСДРП с 1901 г. Н. Н. Глебов-Путиловский писал А. А. Золотареву (уже побывавшему в ссылке в 1930-1933 гг.), выражая скорбь от неоправданных надежд: «Мне так понятно, что Вы «живете нашим старым Горьковским и Каприйским теплом»… Чудесное было время! Время неизрасходованной, революционной энергии, которую поскорее хотелось отдать рабочему классу, народу. И вот – пожалуйте! Отдал… Кто бы мог подумать?! Вы пишите: «Куда ты Голубь [партийная кличка Н. Н. Глебова-Путиловского] залетел?». Не залетел, дорогой Алексеич, а меня залетели. Залетели «за здорово живешь». Получается точь-в-точь так, как в арии «клевета» поет Дон-Базилио: «погибает в общем мненьи, пораженный клеветой». Причем это у всех на глазах и… сделать ничего нельзя. Нет Горьковской теплоты! Каждый бережет себя и… ни одного Дон Кихота (в хорошем смысле слова), который бы бросился на мое, так называемое, «дело» и распутал его. Живу и горю[ю] успехами нашей великой, прекрасной, Советской страны. Как очарованный слежу за изумительным, неиссякаемым творчеством нашей Партии и нашего Советского Правительства. Фанатически преклоняюсь перед гением Сталина, равного которому не знает история человечества. И… потихоньку умираю в лагере!» [14, л. 26-26об].
]]>В изучаемый период можно выделить 3 этапа развития системы трудовых резервов: октябрь 1940 г. – июнь 1941 г. – предвоенное становление; 1941–1945 гг. – развертывание в условиях военного времени; 1946–1955 гг. – развитие в послевоенное десятилетие.
Проводимая индустриализация требовала привлечения новых рабочих рук. Для решения этой задачи еще в довоенное время стала складываться система Государственных трудовых резервов. Предусматривалось создание трех типов учебных заведений. В ремесленные и железнодорожные училища призывали (мобилизовали) молодежь в возрасте 14–15 лет на срок обучения 2–3 года (подготовка металлургов, химиков, горняков, бригадиров путей, машинистов и прочих). Школы фабрично-заводского обучения набирали несовершеннолетних от 16 до 17 лет для подготовки рабочих массовых профессий в течение 6 месяцев [31, с. 13, 26].
В ремесленных и железнодорожных училищах производственному обучению отводилось от 50 до 65% учебного времени, в школах ФЗО — 80–85%. Таким образом, с демографической точки зрения в систему трудовых резервов отбирали подрастающее поколение. Выпускники училищ и школ ФЗО уже в 16–17 лет становились молодыми рабочими, которые поступали на работу на предприятия и учреждения, в том числе по оргнабору. В 1946 г. горнопромышленные школы были переведены с 6-месячного на 10-месячный срок обучения, а в 1953 г. училища механизации сельского хозяйства подготавливали трудящуюся молодежь в сроки от 6 месяцев до 2 лет.
На основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 2 октября 1940 г. создавалось Главное управление трудовых резервов при СНК СССР, на местах работу выполняли Управления [3, с. 6]. Предполагалось ежегодно призывать от 800 тыс. до 1 млн. городской и колхозной молодежи (по 2 чел. на каждые 100 членов колхозов, по городской молодежи план ежегодно устанавливался правительством). Все окончившие учебные заведения были обязаны проработать 4 года подряд на государственных предприятиях. За 1941–1944 гг. были уточнены организационно-управленческие механизмы системы ГТР [3, с. 7–10; 36, с. 4–6].
В мае 1946 г. на базе Комитета по учету и распределению рабочей силы и Главного управления трудовых резервов было создано Министерство трудовых резервов СССР. Осенью 1946 г. Совет Министров СССР разработал меры по улучшению подготовки трудовых резервов и увеличения количества подготавливаемых рабочих через систему ГТР [38, с. 341–349]. В марте 1953 г. Министерство трудовых резервов СССР вошло в состав центрального аппарата Министерства культуры СССР в качестве Главного управления профессионального образования, а через год выделилось в самостоятельное Главное управление трудовых резервов при Совете Министров СССР и просуществовало таковым до июня 1959 г.
В конце 1940-х гг. в структуре МТР СССР были созданы Управления, основанные на экономическом районировании территорий. В 1948–1953 гг. Кировская область относилась к Управлению северных и западных районов МТР СССР, а в 1954–1955 гг. – к Управлению училищ и школ Урала, Сибири, Дальнего Востока и Средней Азии [12, д. 431, л. 4, 72; 13, д. 450, л. 1, 3–4; 14, д. 467, л. 1–2; 15, д. 484. л. 54–56; 16, д. 503. л. 41, 46; 17, д. 523. л. 33–34; 18, д. 53, л. 24; 9, д. 197, л. 7 об.).
Весной 1955 г. отменялся призыв молодежи через ремесленные и железнодорожные училища. Отныне молодежь принималась на основании подачи заявления о поступлении [40, с. 197–198]. В середине 1950-х гг. происходит постепенный переход к системе профессионально-технического образования.
Как правило, проводилось два набора в год: в весенне-летний и зимний призывы. Число, сроки и масштабы наборов определялись распоряжениями союзных властей. В годы Великой Отечественной войны и послевоенный период использовалась практика дополнительных призывов. Решения о призывах с разверсткой мобилизации по районам Кировской области принимались Облисполкомом. При призыве в другие регионы за 1940–1945 гг. (молодежь отправлялась в Ленинградскую, Молотовскую, Свердловскую области и Приморский край) определялся план набора с учетом территориальной близости и транспортной доступности.
Так, за первых три года существования ГТР в СССР было привлечено 2,5 млн. чел. и подготовлено 1,5 млн. рабочих [32, л. 2]. За 1940–1943 гг. сеть училищ и школ увеличилась с 1550 до 1700. Среди выпущенных 765 тыс. получили квалификацию металлистов, 311 тыс. — строителей, 108 тыс. — горняков, 33 тыс. — металлургов [2, л. 2]. В 1948 г. проведено 5 призывов молодежи в школы и училища МТР СССР, что определялось необходимостью подготовки новых кадров в условиях послевоенного времени.
Имеющиеся сведения по плану набора и направлению на работу позволяют говорить, что наибольшее количество призывающегося контингента в 1946–1950 гг. приходилось на первые послевоенные годы (в 1948 г.: 1,1 млн. чел. — набор, 997,6 тыс. — направлено на работу). В 1950–1953 гг. наблюдается снижение контингента (предвоенное снижение рождаемости, развертывание системы организованного набора рабочих, позволяющей быстро решать проблему нехватки рабочих рук). В 1954–1955 гг. план подготовки рабочих в масштабах страны увеличился на 33%, в том числе за счет расширения сети учреждений [19, д. 211, л. 26].
К моменту создания ГТР в Кировской области насчитывалось 19 школ ФЗО, в которых обучалось 4 тыс. чел., 2 ремесленных училища с 4 тыс. и 2 железнодорожных училища с 700 учащимися. В 1943 г. работали 31 школа ФЗО с контингентом 6500 чел., 9 ремесленных училища — 3700 чел. и 2 железнодорожных училища — 900 чел. [39, л. 2].
В 1949 г. сеть школ ФЗО области значительно сокращена: на 1 января 1949 г. имелось 47 учебных заведений, где училось 7295 чел., к 1 января 1950 г. их осталось 33 с контингентом учащихся 5847 чел. [11, д. 363, л. 65]. К началу 1954 г. в Кировской области имелось 29 учебных заведений с контингентом учащихся 4826 чел. В связи с увеличением плана подготовки к концу 1954 г. уже работало 37 учебных заведений с общим контингентом учащихся 9194 чел. [22, д. 112, л. 100].
Прежде чем остановиться на масштабах призывов молодежи, стоит оговориться, что имеющиеся сведения несколько разнятся, при этом в отчетах отсутствует пояснительная информация о методах подсчета [20, д. 32 б, л. 237]. За период с 1940 г. по 1948 г. было обучено в школах ФЗО и училищах Кировской области и передано предприятиям 93137 молодых рабочих разных специальностей, из которых передано на предприятия за пределы области 30416 чел. За 1945–1955 гг. в этой системе было подготовлено и направлено на работу около 71 тыс. молодых рабочих Кировской области.
Наибольшее число учащихся было подготовлено в системе трудовых резервов и передано на предприятия в 1942 г., 1944 г. и 1947 г. (от 10 до 14 тыс. чел.). Рабочие передавались на крупнейшие заводы и предприятия региона (№ 32 («Авитек»), № 266 («им. Лепсе»), Коломенский завод тяжелого машиностроения, лесные хозяйства) [4, д. 1, л. 21–24 об.]. Несмотря на сложную демографическую ситуацию в Кировской области в 1946–1949 гг., призыв молодежи осуществлялся для школ ФЗО (металлургические, горнорудные) других регионов. За пределы области мобилизовано 17963 чел. Причем в 1943 г. было передано на предприятия за пределы области наибольшее количество рабочих (6,1 тыс., или 64,9 % от общего количества подготовленных). В течение 1941–1948 гг. в целом доля отправляемых за пределы области рабочих в среднем составляла 41,6%.
В отчете Кировского управления трудовых резервов за 1947 г. отмечалось, что план призыва за пределы области не был выполнен полностью. Местное руководство всячески противилось отбору, не желая отдавать молодые кадры из колхозов [9, д. 197, л. 165].
Недостаток рабочих рук и сложная демографическая ситуация в регионе не способствовали выполнению планов призывов молодежи. В Кировской области за межпереписной период (1939–1959 гг.) численность населения сократилась на 309 тыс. чел. (13,9%), а в сельской местности — 38,0%, что составляло около 725 тыс. чел.
Изменилась структура занятого населения. Удельный вес всех лиц, занятых в промышленности и строительстве, на транспорте и связи, возрос с 15,0% в 1939 г. до 38,2% в 1959 г. [27, д. 56, л. 105]. Если в 1939 г. 65,6% населения являлись колхозниками, то в 1959 г. – только 39,4%, а доля рабочих и служащих за двадцатилетний период увеличилась почти вдвое (с 31,5% до 60,2%). Этим изменениям способствовали миграции населения в города (главным образом по оргнабору, трудовым мобилизациям в годы войны, в том числе призывам в систему трудовых резервов). Например, в 1950 г. в города и рабочие поселки области из сельской местности мигрировали по линии оргнабора 3,5 тыс. и по призыву в системе трудовых резервов еще около 4 тыс., в основном молодежь [8, д. 531, л. 3–4]. Наибольший прирост давал областной центр (примерно по 3,3–3,7 тыс. ежегодно), а также города Халтурин, Молотовск, Яранск.
Отмечалась сезонность миграций, вызванная набором учащихся в образовательные заведения и призывами в систему трудовых резервов. Эта тенденция была устойчивой. Так, в 1949 г. 41,2% прибывавшего в города населения приходилось на последнюю треть года. Наибольшее количество выбывших приходилось на весенне-летние месяцы (42,3%) [6, д. 558, л. 3–4].
На протяжении длительного времени в регионе наблюдается отрицательное сальдо миграции. Особенно большой отрицательный прирост дали связи с городами: Москва, Ленинград, Свердловск, а также с Карело-Финской ССР, Архангельской областью, Кузбассом и Южным Сахалином по оргнабору рабочих и отправке рабочих, подготовленных в системе трудовых резервов, а также переселению в Калининградскую область [5, д. 632, л. 2; 7, д. 632, л. 3–4].
В 1942 г. число подростков до 18 лет среди рабочих и служащих в промышленности составило 15% против 6% в 1939 г. [38, с. 139]. В целом уровень работающих в промышленности Кировской области женщин и подростков превышал союзный и к концу войны составлял 70% и 18% соответственно [30, с. 232].
В предвоенный период и в годы Великой Отечественной войны молодежь призывали с использованием агитационного материала, публиковавшегося в центральной и местной прессе, а также с привлечением комсомольского актива. Необходимо было в кратчайшие сроки выполнить планы набора. В центральной прессе публиковались статьи агитационного характера о важности решения проблемы нехватки рабочих кадров («Готовить кадры темпами военного времени», «Подготовка рабочих — задача государственной важности») [28, л. 1; 37, л. 1]. Регулярно в центральной и местной печати публиковались беседы с руководством Главного управления и Областного управления трудовых резервов. В них сообщалась общая информация о выполнении призывов и распределении рабочих, возможностях трудящихся, поставленных задачах и пр. [33, л. 1; 2, л. 2; 32, л. 2].
На местах создавались призывные комиссии, осуществлявшие непосредственно отбор молодежи в соответствии с установленным планом.
Начальник областного управления трудовых резервов Г. Пестерников в 1942 г. сообщал, что многие районные призывные комиссии не выполняли план набора. Причина — недостаток людских ресурсов, ухудшение здоровья подрастающего поколения, трудности организации набора в условиях войны [34, л. 2].
В послевоенный период работа по выполнению планов призыва была более разнообразной. Как правило, Областное управление посылало на места своих уполномоченных, которые координировали всю работу. Условия и ход призыва широко освещались в печати и по радио. В районы области выезжали из школ ФЗО и ремесленных училищ секретари комсомольских организаций, комсомольский актив школ г. Кирова и районных центров. Привлекали художественную самодеятельность школ и училищ, проводили выставки изделий учащихся.
Агитбригада № 4 железнодорожного училища выезжала в Лальский и Мурашинский районы, ее участники проводили беседы в школах трудовых резервов. Агитбригада № 1 железнодорожного училища в количестве 24 чел. проводила работу в Котельничском районе. Всего в 1947 г. создано 13 агитбригад. 13–14 июля 1947 г. в областном центре провели спортивный праздник, посвященный выпуску и новому набору молодежи, в котором приняли участие около 800 чел. Вечером в саду им. Горького провели праздник для молодежи (пускали фейерверк, играл духовой оркестр и радиола). Такой праздник проводился впервые [25, д. 69. л. 28–30].
Проводилась массово-разъяснительная работа среди молодежи. Подготовлены выступления на темы: «Железнодорожный транспорт и промышленность в период 4-й пятилетки», «Роль трудовых резервов в годы 4-й пятилетки» и пр. [26, д. 71, л. 79].
Призываемую на обучение молодежь необходимо было обеспечить верхней одеждой, обувью, двумя сменами белья, продуктами питания на дорогу (колхозную молодежь — за счет колхозов, городскую и сельскую молодежь — за счет родителей, сирот — за счет Наркомпроса) [33, л. 1].
Учащаяся молодежь испытывала трудности в жилищно-бытовых вопросах и продовольственном обеспечении, особенно в годы Великой Отечественной войны. Общественным питанием учащихся занимались отделы рабочего снабжения предприятий, на базе которых состояли школы и училища. Продукты питания отпускались по карточкам в соответствии с установленными нормами. Нормы на хлеб были снижены в 1943 г. и составляли для детей и иждивенцев 300 гр. Питание было крайне скудным.
В 1941 г. в г. Котельнич имелась одна столовая общепита, которая обслуживала учащихся ФЗО, эвакуированное и другое население. Ежедневно столовая обслуживала до 8–10 тыс. чел., имея вместимость 120–140 чел. За получением обеда всегда были очереди, не хватало посуды, люди обедали в верхней одежде [24, д. 7, л. 134]. С промтоварами было так же плохо. Не хватало нижнего белья, верхней одежды, постельных принадлежностей.
Обеспеченность городского населения жильем в годы войны снизилась и составляла всего 1,9 кв. м на 1 чел., зачастую учащиеся жили без воды, света и отопления [42, с. 158–159]. Оснащенность водопроводной сетью в регионе к концу войны составляла всего 34 % от необходимого уровня [41, с.159].
В первый послевоенный год школы ФЗО и ремесленные училища имели жилой площади 17954 кв. м, 7535 кв. м культурно-бытовых помещений. На одного учащегося приходилось 3 кв. м при норме 4 кв. м. Общежития школ ФЗО №№ 2, 3, 17, 36 и РУ № 3 имели образцовое состояние.
В 1946 г. дневная стоимость рациона на 1 учащегося составляла 5 руб. 25 коп., в 1949 г. — 10 руб. 22 коп. В 1946 г. лишь половина учащихся была здорова, остальные нуждались в лечении и оздоровлении. К 1954 г. во всех учебных заведениях созданы медицинские пункты, а при общежитиях — изоляторы [23, д. 112, л. 13].
В послевоенные годы сохраняется низкий уровень жилищно-бытового обслуживания учащихся. Уже в 1949 г. за счет перепланирования помещений удалось увеличить уровень обеспеченности жильем на 0,13 кв. м и довести до 3,23 кв. м при норме 4 кв. м. В 18 зданиях системы трудовых резервов был осуществлен капитальный ремонт, 85 зданий отремонтированы. Благоустройством жилых помещений занимались непосредственно учащиеся.
Сложные жилищно-бытовые условия, длительный отрыв части учащихся от семьи способствовали такому явлению, как самовольные уходы. 9 июня 1947 г. было проведено областное совещание директоров и помощников по культурно-просветительской работе с вопросом «Об улучшении идеологической и воспитательной работы среди учащихся школ трудовых резервов» [21, д. 383, л. 89]. Кроме того, 27 июня 1947 г. ЦК ВКП (б) и Бюро областного комитета ВКП (б) приняли постановление «О состоянии и мерах по улучшению политико-воспитательной работы в ремесленных училищах, железнодорожных училищах и школах ФЗО» [21, д. 383, л. 89].
Центрами культуры и досуга учащихся системы трудовых резервов, как и большинства работников, были клубы, библиотеки, читальни, кинотеатры. В библиотеках, кроме проведения агитационных и пропагандистско-просветительских мероприятий (например, выступление с докладами на темы: «Великий русский ученый Ломоносов», «Попов — изобретатель радио», «Пушкин и наша современность», «О дне 1 Мая», встреча с депутатами Верховного Совета СССР и пр.), можно было пользоваться библиотечным фондом [9, д. 197, л. 59].
Особая роль в организации досуга молодежи уделялась привлечению в спортивные добровольческие общества. После войны имелась 21 футбольная команда, 121 волейбольная. В лыжном профсоюзно-комсомольском кроссе Кировской области в 1947 г. команда ДСО «Трудовые резервы» заняла 1-е место. Во Всесоюзном соревновании ДСО «Трудовые резервы» оказалась одной из сильнейших, заняв 3-е место [10, д. 244, л. 1].
Во всех 39 учреждениях системы трудовых резервов в 1948 г. были созданы и работали коллективы физкультуры ДСО «Трудовые резервы», членами которого являлись 7 тыс. учащихся и работников. В этом же году подготовлено 3060 значкистов ГТО и 454 разрядника. Проводились регулярные спартакиады (кросс, зимняя областная спартакиада трудовых резервов, городское первенство по боксу и пр.). Работало более 250 кружков [21, д. 383, л. 86].
Постепенно материально-техническая база училищ развивалась. В 1954 г. работало 11 клубов, 37 красных уголков, 37 библиотек с фондом литературы в 122380 томов. При клубах и красных уголках действовало 3 духовых оркестра, 6 струнных оркестров, 20 танцевальных, 37 драматических и 34 хоровых коллективов. Расширялась сеть радиоточек и звуковых киноустановок, например, типа «Урожай». Тем не менее, досуг учащихся был весьма однообразным, зачастую с пассивным участием молодежи.
Подробно повседневные нужды учащейся молодежи и способы решения данных проблем проанализированы в отдельных работах автора статьи [41].
Таким образом интенсивные миграционные процессы, наращивание темпов производства, требовали привлечения в народное хозяйство все большего количества человеческих ресурсов. Созданная в 1940 г. система трудовых резервов решала эту задачу путем плановой подготовки и распределения молодежи. Наращивание подготавливаемого контингента в 1940–1948 гг. сменилось его сокращением в 1949–1954 гг. С 1954 г. был вновь увеличен план подготовки рабочих, в том числе за счет расширения сети учреждений, перехода от планового призыва к добровольному набору в систему профессионально-технического образования. Мобилизация молодежи в систему трудовых резервов способствовала оттоку населения в городскую местность Кировской области и миграционной убыли за счет призывов в другие регионы страны. Такая тенденция становится устойчивой на несколько десятилетий, осложняя демографическую ситуацию в регионе. На протяжении 1940–1955 гг. отмечается постепенное улучшение обслуживания учащейся молодежи, расширение их жилищно-бытовых и культурных возможностей.
]]>