«Изобретение музыки»: история двух средневековых толкований

Средневековое мышление питало особый интерес к причинам явлений. Знание о вещи или явлении предполагало осведомленность о причинах, вызвавших данный объект к жизни, и целях этого события. Телеологическая причинность освятила все родословие Христа вплоть до Давида и патриарха Авраама и предоставила христианским мыслителям устойчивый когнитивный паттерн. Установить место вещи в «родословной» явлений означало выявить ее предназначение. Этот подход нашел свое отражение и в представлениях средневекового человека о языке. Восходя по ступеням этимологического анализа к изначальному значению слова, можно было установить смысл самого предмета, носящего это имя.

Анализ происхождения лексемы, толкование его значения и перечисление однокоренных слов составляли обычное для школ поздней Античности устное упражнение в рамках освоения грамматического курса из курса тривиума. Развитие этого прикладного по существу метода до влиятельного герменевтического инструмента происходит благодаря появлению энциклопедического трактата Исидора Севильского «Этимологии, или Начала» (завершено к. 625). Объясняя значение словобразовательного анализа, он писал: «Часто знание этимологии необходимо при истолковании [смысла], ибо когда ты видишь, откуда произошло имя, ты еще лучше понимаешь его смысл» (I, 29:1) [4, c. 39]. По мнению Ж. Фонтена, классического исследователя творчества севильского епископа, под влиянием библейской ономастики Исидор приравнивал сущность имени к сущности вещи [14, p. 42]. «Этимологии» Исидора были попыткой осмыслить мир как единую рациональную систему [16, p. 75]. Такая посылка подразумевает возможность охарактеризовать часть системы через ее соотношение с целым. Следовательно, в случае, когда имена вещей являются выражением сущности этих вещей, описание рациональной системы семантического, грамматического и даже фонетического соотношения между именами вещей становится описанием устройства самого мира. Единство грамматических и философских задач сделало «Этимологии» трудом о природе вещей, своего рода энциклопедией понятий и значимым образовательным примером. Фрагменты «Этимологий» попали в глоссарии (в том числе обширную «Книгу глосс»), предоставили средневековым грамматикам метод осмысления языка как отражения сущностно взаимосвязанных явлений [9, с. 102] и составили интеллектуальный фундамент работ средневековых энциклопедистов (Беды Достопочтенного, Рабана Мавра, Винсента из Бове, Фомы из Кантимпре, Брунетто Латини и др. [26, p. 25]).

Вера в успех рационального усилия, направленного на постижение истины творения [10, c. 263; 11, p. 163-165], несомненно, требовала от автора внимания к деталям и смыслового единства внутри приведенных определений. Высокий уровень рефлексии Исидора относительно содержания текста подтверждает и факт использования в энциклопедии переработанных отрывков из более ранних сочинений севильца – двухчастного трактата «Различия» (первая книга «О различиях слов» написана в традициях классической латинской лексикографии и отражает разработку метода философских толкований через грамматическое описание; вторая, озаглавленная «О различиях вещей», разъясняет ключевые богословские и этические понятия [3, 6]). Следовательно, ошибки и расхождения в содержании текста также могут свидетельствовать об особенностях представлений и мышлений автора и потому представлять исследовательский интерес.

Одна из «странностей» такого рода связана с рассказом об изобретении музыки в третьей книге «Этимологий». Необходимо сразу сказать, что позиция севильца заметно отличается от мнения его предшественников. Скептически-настороженное отношение к музыке, которое мы обнаруживаем в христианской мысли предшествующих столетий [8, 19], складывалось из устойчивой ассоциации с языческими культами и пиршественными возлияниями, а также пифагорейской концепции музыкальных этосов как управителей душевного состояния человека. Для севильца музыка была неотъемлемым элементом квадривиума, дисциплиной, сочетающей теоретическое знание с практическими наблюдениями, что сыграло немалую роль в том, чтобы корпус семи свободных искусств сложился для будущих поколений именно в том виде, в каком он преподавался впоследствии [4, с. 198]. «Институции» Кассиодора и «Начала» Исидора Севильского стали главными связующими звеньями между античной педагогической мыслью и средневековой. Различие между искусствами тривиума (грамматика, диалектика, риторика) и квадривиума (математика, геометрия, музыка, астрономия), сформулированное авторами поздней Античности, сохранялось в системе образования на протяжении всего Средневековья, однако теперь они обретали новое, подчас отличное от исходного, наполнение. В том числе и музыке в христианской образовательной системе предстояло быть осмысленной в качестве способа совершенствования духа [21].

Однако вернемся к тексту «Этимологий». Для зачастую неприязненного отношения Отцов Церкви к музыке не служил контраргументом даже образ царя Давида, а фундаментальный учебник Боэция «Основы музыки» никак не помогал согласовать языческую науку с целями воспитания богобоязненной добродетели. Требовалось обосновать значимость дисциплины в новом христианском интеллектуальном контексте, что и делает – дважды – Исидор Севильский, используя свой основной метод – анализ происхождения явлений.

Севильский энциклопедист напоминает читателю Книгу Бытия, где сообщается (4:21), что отцом «всех играющих на гуслях и свирели» был один из потомков Каина, Иувал. Более точный с инструментоведческой точки зрения перевод – «отец всех играющих на кенноре и угаве», струнном и духовом инструментах [5, c. 17]; в тексте Вульгаты инструменты были обозначены как citharaи organum, Исидор говорит о кифаре и псалтерии. Эта отсылка встречается в III книге «Этимологий» дважды: открывает рассказ об изобретателях музыки в XVI главе и XXII главу, содержащую описание ударно-перкуссионных инструментов. В первый раз Исидор поясняет, что музыка всегда была частью богослужебных и повседневных традиций иудеев (III, XVI:1-3): «Моисей говорит, что открывателем искусства музыки был Иувал, который был потомком Каина до потопа. <…> Употреблялась же она не только в священных делах, но и во всех праздничных, во всех веселых или более печальных делах» [4, c. 131]. Каноничность основанного на Писании объяснения выступает еще отчетливее во втором фрагменте: Исидор противопоставляет сведения, предоставленные традицией классической античности, и христианское знание: «Открывателем кифары и псалтерия был, как говорят, Иувал, что сказано выше. Затем же, по мнению греков, считается, что использование кифары было открыто Аполлоном» [4, с. 137]. Севильский энциклопедист излагает противоречивые сведения, сообщив им хронологический порядок: ветхозаветный герой – это изобретатель, «основатель» (repertor) инструментальной музыки и самих инструментов, в то время как Аполлон оказывается лишь «обнаружителем применения» одного из созданных инструментов – и то лишь «по мнению греков» (citharae usus repertus fuisse ab Apolline). Итак, существование музыки легитимизировано ее библейским происхождением, а подтверждением легитимности служит указание на устойчивую древнюю традицию.

Помимо содержательного и формального сходства указанных фрагментов текста их объединяет странная ошибка – замена имена Iubal на Tubal (Иувал на Тувалкаим), что на первый взгляд легко объяснить палеографически, сходством начертания начальных букв. Внимательное рассмотрение сохранившихся рукописей «Этимологий» предоставляет любопытные результаты. Как замечает переводчик первых частей трактата на русский язык Л.А. Харитонов, «трудно себе представить, чтобы христианский епископ не знал Библии и путал родоначальника музыкантов с родоначальником кузнецов» [4, с. 131]. Действительно, мог ли Исидор, полагая буквы «знаками слов», «законодателями» [4, с. 7-8], допустить подобную ошибку по случайности, еще и дважды? Мог ли он умышленно соединить их в одного персонажа, стремясь подчеркнуть родство братьев и их занятий?

Как сообщается в Библии, Тувалкаин (Tubalcain) был братом Иувала и родоначальником кузнечного дела, «ковачом всех орудий из меди и железа» (Быт. 4:21). Оставив в стороне притягательную для размышлений гипотезу о потомках Каина как устроителях материального мира по причине ее неподкрепленности аутентичными периоду источниками (мысль о понимании деятельности потомков Каина как «цивилизаторском» отвращении от Бога была высказана В.И. Мартыновым [7]), попробуем предположить смысловые причины такого соединения имен на основании имеющихся источников.

Иувал и его творение открывают перечисление инструментов ударно-перкуссионной группы (соответствующих т.н. musica rhythmica; всего в «Этимологиях» их три): «различные виды кифар, а также тимпан, кимвал, систр, чашечки медные и серебряные, или другие, которые, если в них ударить металлической твердостью, отзываются сладким звоном, и прочие этого рода [инструменты]» [4, с. 137]. Поскольку первый род музыки (musica harmonica) относится исключительно к человеческому голосу, а в описании инструментов второго типа музыки (musica organica) присутствуют только материалы природного происхождения (кость, древесина, тростник), мы можем считать наличие металла отличительным признаком третьей группы. Следовательно, изобретение музыкальных инструментов, относящихся к ритмике, и изготовление разнообразных орудий из металла оказываются контекстуально близки.

В свою очередь сюжет «открытия», «изобретения» свойств музыки через металлические звучания различной высоты был хорошо известен классической интеллектуальной традиции. Согласно легенде, впервые гармоничное звучание некоторых сочетаний звуков разной высоты обнаружил и сумел описать Пифагор, услышав однажды доносящиеся из кузницы удары молотов. Впервые этот рассказ встречается в «Гармонике» Никомаха, откуда, вероятно, был прямо или через текст-посредник заимствован Адрастом, Цензорином, Ямвлихом, Гауденцием, Макробием, Фульгенцием. Средневековье узнало рассказ о том, как музыка была открыта «от звона молотков и ударов по натянутым струнам», из трактата «Основы музыки» Боэция (I, 10:1-7) [2, с. 25-26]. Итак, если Исидор действительно соединил библейских братьев в одно имя, причина такого смешения могла быть связана с вполне конкретным интеллектуальным контекстом.

В дальнейшем описанная особенность обнаруживает необычайную устойчивость, путем заимствования фрагмента попадав в «Книгу глосс» и через нее в сочинение одного из важнейших лексикографов Средневековья Папия Ломбардского. Словарь Папия, озаглавленный «Первоначало науки», был создан в середине XI в. и вплоть до конца XV в. сохранял устойчивую популярность (на данный момент известно более 100 рукописей, а также ряд инкунабул). Хотя последующие средневековые лексикографы отказались от упоминания данного библейского эпизода, формулировку «изобретателем кифары и псалтерия считается Тувал» [30, f. 61, 188v] продолжали заучивать в курсе грамматики поколения школяров, на веку которых «музыка» успела превратиться и в теоретическую философскую дисциплину, и в светское развлечение.

В Высокое Средневековье этимологический метод исследования, предложенный севильским энциклопедистом, способствовал появлению еще одного варианта рассказа об «открытии» музыки. В этот период в европейской интеллектуальной среде резко возрастала потребность разработать инструмент для развития языка, способный выразить новые знания, описать вторжение в язык новых идиом [13, p. 791] – им стал латинский словарь. Хронологические рамки развития средневековой латинской лексикографии принято соотносить с первым и последним известными ее представителями: от упомянутого выше Папия Ломбардского (середина XI в.) до Роберта Этьена (первая половина XVI в.) [15, p. 153]. Уже в Ранее Средневековье широко использовались глоссарии (тематические списки слов с краткими дефинициями, обычно относились к конкретному тексту). После тысячного года словарь обретает самостоятельность, появляются различные виды словарей: общий список слов и их определений vocabularius, в XIII в. – дескриптивный тематический dictionarius, с середины XV в. распространяются билингвальные словари [27, p. 280-281; 12, p. 70-74]. Среди многообразия лексикографических жанров Средневековья особняком стоят сборники дериваций (Derivationes, Liber derivationum) – преемники позднеантичных грамматик и исидоровых «Этимологий». В их основе этих лежало объединение латинских лексем в семейства на основании происхождения от одного слова. Судя по авторским свидетельствам, организации материала и большому количеству копий (к примеру, известно более ста списков сочинения Папия [24, p. 96]), деривационные словари служили учебником по искусствам тривиума магистрам и школярам [18, p. 291-292]. Правильно установленное происхождение позволяло авторам объяснить место, «смысл» стоящей за дериватом вещи. Деривационные дефиниции слов включали этимологическую справку, разъяснение грамматических особенностей, толкование слова, примеры употребления, сведения энциклопедического характера. Письменная речь здесь, как и у Исидора Севильского, рассматривалась как отражение рациональной реальности.

В стремлении понять устройство мира лексикографы выстраивали подчас причудливые цепочки, апеллирующие больше к ассоциативному мышлению и воображению. Одно из таких необычных определений возникло в результате деривационного анализа слова musica, произведенного Угуччоне Пизанским, автором «Книги дериваций» (середина XII в.). Слова Moyses, mosaicus, musica и musa лексикограф объединяет в семейство производных заголовочного слова MOYS, которое определяет как греческий вариант латинского слова aqua («вода») [28, p. 784]. Отчего именно вода? Как сообщает Угуччоне, «также от [слова] MOYS произошла музыка, одно из семи свободных искусств, получившая название от moys (воды), поскольку была когда-то впервые открыта в гидравлосах [трубах гидравлосов], то есть водных инструментах, и кузнечных молотах Пифагором, откуда и впредь развивалась в водных инструментах» [28, p. 785]. На первый взгляд кажется, что это определение – не более чем отсылка все к тем же «Основам музыки» Боэция. Действительно, мы находим в трактате рассказ о экспериментах Пифагора с консонантным звучанием заполненных водой емкостей (I, 11:1): «Используя киаф (большая ложка, или половник, которым греки разливали вино – прим. пер) наподобие мензуры, он не раз наливал в чашки [жидкость] соответствующего веса, а затем, расставив те же чашки по весу, принимался ударять по ним то медным, то железным прутиком – и радовался, не обнаружив [в звуках] ничего нового» [2, с. 27]. За исключением намеренной перестановки событий – у Боэция рассказ о чашах следует после эпизода с молотами и является его логическим следствием – эта дефиниция производит впечатление обоснованной и самостоятельной. Упоминание об Иувале, вероятно, не согласовывалось с общей структурой семейства «водных» дериваций и потому не вошло в словарь. Неужели исключительно созвучие слов заставило лексикографа, помимо латыни сведущего в юриспруденции и богословии (Угуччоне долгое время преподавал каноническое право, а в 1190 г. стал епископом Феррары [20]), связать музыку именно с гидравлосом, водным органом?

Как следует из соответствующей статьи в том же словаре, словом ydraula называют «сладостное» для слуха «звучание органа или какой-либо разновидности органов» [28, p. 9]. Лексикограф конца XIII в. Иоанн Генуэзский, использовавший сочинение Угуччоне как основу для своего словаря «Католикон», приятность звучания этого инструмента обусловлена возможностью осуществлять с его помощью modulatio, т.е. исполнять размеренную правильными числовыми соотношениями мелодию [17, f. 255v]; это пояснение вновь возвращает нас к рассказу о Пифагоре. Однако что означает формулировка «органа или какой-либо разновидности органов» (organi vel quoddam genus organorum)? Определение слова organum средневековые лексикографы заимствуют из «Этимологий» Исидора Севильского (III, XXI:2): «Слово «орган» есть общее для всех музыкальных орудий. Тот же, к которому прилагается мех, греки называют другим именем. То же, что он называется органом, – это, по мнению греков, сильная вульгарность» [4, с. 136]. У Папия дефиниция звучит несколько иначе: «Орган – общее название всех музыкальных орудий, хотя в собственном значении органами по обыкновению называются [те, которые] звучат благодаря мехам (т.е. гидравлосы – прим. авт.)» [30, f. 160v]. Подобную формулировку использует и Угуччоне Пизанский [28, p. 879].

Как следует из приведенных определений, многозначность слова organum создавала потенциальную вероятность неверного истолкования слова в контексте. Возможно, именно это и произошло в нашем случае. Вернемся к тексту Вульгаты: «Et nomen fratris eius Iubal: ipse fuit pater canentium cithara et organo» (Gen. 4:21). В отличие от пересказа Исидора Севильского, в латинском оригинале Иувал изобретает не кифару и псалтерий, и кифару и некий «орган», что могло быть истолковано лексикографом XII в. как наименование конкретного инструмента, гидравлоса, в котором впоследствии обнаружит музыку Пифагор.

Современные исследователи насчитывают до двухсот рукописных копий и фрагментов словаря Угуччоне Пизанского [23, s. 12]. По-видимому, данное им определение укрепилось в интеллектуальном «активе» своего времени наряду с опирающейся на «Этимологии» дефиницией Папия Ломбардского. Около 1200 г. некими Петром и Персеем был создан трактат «Сумма музыки». В него вошло руководство по обучению мальчиков григорианскому распеву и основам латинского красноречия, а также глава о полифонии и несколько разделов, посвященных композиции [22, p. xi-xii]. Первая часть трактата посвящена всем известным версиям происхождения музыки. Дважды – в связи с кифарой и как возможный основатель музицирования в целом – упоминается в тексте Иувал, теперь уже в правильном написании (от его имени авторы производят слова iubilus и iubilare) [25, p. 143-144]. Объяснение, позаимствованное у Угуччоне, выступает в череде иных версий, приведенных в стремлении к энциклопедической полноте описания. Создатели трактата по-своему решают вопрос о семантике связи слов musica и moys: «некоторые сообщают, что музыка называется как бы moysica от moys, то есть «вода», потому что, когда дождевая или какая-либо другая вода падает на различные материалы – то на крышу, то на камни, то на землю, то на воду, то на пустые сосуды, то на листья деревьев, ­– [она] производит различные звуки, и считается, что древние открыли музыку, сочетая их друг с другом» [25, p. 142-143].

И для Исидора Севильского, и для итальянских лексикографов Высокого Средневековья родство слов было отражением реально существующей вещей и явлений, устроенных Господом. Описать часть целостного Творения значило определить ее место в системе взаимосвязей, исходя из библейского текста и сообщений авторитетных авторов прошлого. Согласование сведений, принадлежащих античной и христианской интеллектуальной традиции, становилось пространством авторского истолкования, как в случае с рассмотренным описанием «изобретения» музыки. Выбор и систематизация объяснений при создании нового определения как в первом, так и во втором случае связаны с актуальным интеллектуальным запросом. Севильский энциклопедист обосновывает существование музыки отсылкой к Писанию, а затем демонстрирует непротиворечивость христианского и классического античного знания о ней. Авторы деривационных словарей конструируют информационный и лексический фундамент для дальнейшего изучения музыкальной дисциплины в рамках квадривиума, для чего уделяют особенное внимание энциклопедической полноте дефиниций и сквозному единству словарных толкований. Наблюдение за подобными трансформациями смысловых связей позволяет ближе изучить актуальные на тот момент контексты существования конкретных понятий и терминов, а также методики концептуализации знаний посредством аналитического описания языка. Рассмотренная таким образом история слов может стать ключом к последующему исследованию специальных тематических сочинений (например, музыкально-теоретических трактатов) и сама по себе представляет интерес как пример стратегий мышления средневекового человека.

Список литературы / References

Вернуться в номер